Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [25]

.

Как утверждает Бонгард-Левин, с письменными памятниками индийской культуры Бальмонт, вероятно, впервые познакомился в 1897 г., когда он читал лекции по русской литературе в Оксфорде. В архиве Оксфордского университета сохранились списки ученых, которые посещали лекции русского поэта, и среди них был Макс Мюллер (1823–1900). Это был выдающийся санскритолог, индолог, организатор всемирно известной серии «Священные книги Востока». Кроме того, в Англии Бальмонт начал увлекаться теософией. Так, он был знаком с книгой Е. Блаватской «Голос Молчания» («The Voice of the Silence»), в которой был широко использован индийский материал (Упанишады, «Бхагавадгита», буддийские тексты и т. д.). Как и многие писатели, художники и композиторы того времени (М. Волошин, И. Анненский, А. Скрябин), Бальмонт несколько лет был под влиянием этих идей. Например, в качестве эпиграфа к разделу «Мертвые корабли» сборника «Тишина. Лирические поэмы» (СПб., 1898), изданного после первого пребывания в Оксфорде, взяты строки из книги Блаватской.

«Майя» и другие стихотворения, в которых слышны мотивы индийских религий и философии Востока (как считает Бонгард-Левин, прежде всего Упанишад), вошли затем в сборник «Лирика мыслей и символика настроений. Книга раздумий» (СПб., 1899)[219]. А уже в книге, опубликованной годом позже, – «Горящие здания. Лирика современной души» (М., 1900) – стихи на индийские сюжеты («Индийский мотив», «Индийский мудрец», «Паук») объединены в специальный цикл – «Индийские травы». В стихотворении «Майя» представлена картина «святого моления» «задумчивого йоги». Поэт описывает красоту и яркость бытия («Чампак, цветущий в столетие раз, Пряный, дышал между гор, на вершинах.»). Но молитва йога, чтение мантры вызывает «призраки» – олицетворение бренности и мучительности того, что порождается Майей:

Бешено мчатся и люди, и боги.

«Майя! О, Майя! Лучистый обман!

Жизнь для незнающих, призрак для йоги,

Майя – бездушный немой океан!»

Однако эта сущность «немого океана», «ужас мучительный», «сон бытия» скрыты от нас, как скрываются «виденья» «мага-заклинателя»[220].

Тема повторения «земного бытия», «круговорота», «тяжелого плена, всё новых перемен», в который ввергнуты не только «люди и герои», но и «царственные боги», звучит в стихотворении «Круговорот»[221]. Аналогии «бренного земного бытия» со сном, столь типичные для индийских религиозно-философских концепций, присутствуют практически во всех стихотворениях данного цикла:

…Ткань без предела, картина без рамы,

Сонмы враждебных бесчисленных «я»,

Мрак отпаденья от вечного Брамы,

Ужас мучительный, сон бытия[222].

<Здесь и далее выделено курсивом мной. – Т. Б.> («Майя»)

…Как на поверхности потока белизна,

Как лотос в воздухе, растущий ото дна,

Так жизнь с восторгами и с блеском заблужденья

Есть сновидение иного сновиденья[223].

(«Как красный цвет небес, которые не красны.»)

Жизнь – трепетание моря под властью луны,

Лотос чуть дышащий, бледный любимец волны,

Дымное облако, полное скрытых лучей,

Сон, создаваемый множеством, всех – и ничей[224].

(«Жизнь»)

Вторым, столь же значительным и тесно связанным с вышеназванным (жизнь – сон) мотивом стихов цикла «Индийские травы» является мотив «мимолетности бытия». Он, с одной стороны, связан с кратковременностью этого «мига», а с другой – опять-таки с вечной повторяемостью «мгновений», в свою очередь составляющих бесконечную повторяемость жизни и смерти (стихотворения «Майя», «Круговорот», «Жизнь»).

Тени, и люди, и боги, и звери,

Время, пространство, причина и цель,

Пышность восторга, и сумрак потери,

Смерть на мгновенье, и вновь колыбель…[225]

(«Майя»)

Лишь только Он, всегда блаженный,

Ничем не утомлен,

И жизнь с ее игрой мгновенной

Пред ним скользит, как сон[226].

(«Круговорот»)

Жизнь – отражение лунного лика в воде,

Сфера, чей центр – повсюду, окружность – нигде,

Царственный вымысел, пропасть глухая без дна,

Вечность мгновения – миг красоты – тишина[227].

(«Жизнь»)

Но Вечное порождает мировое, «мимолетное», многосложное и единое бытие, точно так же как художник, подобно пауку, творит свою картину Вечного из «мимолетности» видений, из вечно погибающих и вечно рождающихся «мигов красоты», при том что это Вечное сокрыто и в нем самом, как паутина в пауке («Паук»).

Как паук в себе рождает паутину

И, тяжелый, создает воздушность нитей, —

Как художник создает свою картину,

Закрепляя мимолетное событий, —

Так из Вечного исходит мировое —

Многосложность и единство бытия[228].

(«Паук»)

В «Из записной книжки» (3 января 1904 г.) (предисловие ко второму изданию сборника «Горящие здания» (М.: Скорпион, 1904)) Бальмонт пишет, что он создавал «эти слова» <стихи. – Примеч. Т. В.> «в свете мгновений»: «Мгновенья всегда единственны. Они слагались в свою музыку, я был их частью, когда они звенели. Они отзвенели и навеки унесли с собой свою тайну. И я другой.» И в то же время, подчеркивает Бальмонт: «.Звон мгновенья – когда его любишь, как я, – из области надземных звонов.

Я отдаюсь мировому. И мир входит в меня. Мне близки красивые и некрасивые. Я говорю с другом. А сам в это время далеко от него, за преградой веков, где-то в древнем Риме, где-то в вечной Индии, где-то в той стране, чье имя – Майя.»