Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [23]
Понятно, что эта проповедь была обращена к ученикам-монахам, и срединный путь «представляет собой систему духовно-практических правил, регулирующих взгляды, намерения, речь, действия, образ жизни, усилия, осознавание и сосредоточение. Эти восемь типов “правильных” практик охватывают три основные сферы жизни буддийского монаха: “культуру поведения” (слово, действие, образ жизни), “культуру медитации” (правильные осознавание и концентрация) и “культуру мудрости” (правильные намерения и правильные взгляды)»[200]. Однако общий мотив легенды «Лебедь Хантыгая» – осуждение чрезмерного аскетизма, ведущего к иным иллюзиям и мелочной «бесполезности», – созвучен идеям срединности в буддизме. Тем более если речь идет о рецепции, т. е. восприятии, отражении, преломлении философских идей в литературном творчестве, имеющем иную природу и иные цели, нежели философский труд или религиозная проповедь.
А вот третий мудрец – Хаким Эрьгуудзль неожиданно для хакима Бай-Сугды оказался «свежим стариком с красивым лицом, в чистой одежде и с крепким телом». На четвертый день, ни о чем не спрашивая Бай-Сугды, сказал ему: «Лебедь Хантыгая, тебе можно сейчас отправиться домой: ты отдохнул, подкрепил себя пищей и прикрыл тело новой одеждой. Мне не хотелось огорчать тебя, что ты напрасно потерял столько времени и перенёс столько трудов и опасностей; тебя привела сюда твоя гордость и желание быть лучше других. Иди домой и пой твои песни. Каждая слеза, осушенная твоей песнью, и каждая улыбка радости, вызванная ею, – такое счастье, о котором не смеют мечтать и ханы. Да, тебя привела сюда твоя гордость, которой ты и сам не замечал. Она помрачила твоё светлое око, и мир тебе показался тёмным. Ты надеялся на свой ум, но это самый лукавый из слуг, который старается подать тебе то, чего ты ещё не успел пожелать. Счастье наше в одном дне, а правда жизни в своей совести. Ведь жизнь так проста, хаким Бай-Сугды, и её смысл совсем не в том, что ты будешь есть, или во что будешь одеваться. Голодный и голый человек не сделается справедливее оттого только, что он гол и голоден»[201].
Оказалось, что счастье не в строгой аскезе и бичевании своих недостатков – а в том, чтобы жить в мире с собой и людьми и делать то, чему ты предназначен. И Бай-Сугды в этом отношении счастливейший из людей, поскольку обладает редким даром – благодаря своим песням делать людей радостнее. И лишь гордыня и страх смерти стали мешать ему в этом его собственном осуществлении «истины жизни»: «Через десять лет вернулся лебедь Хан-тыгая домой, и пронеслись по всему ханству его новые песни, как прилетевшие весной птицы: он пел о счастье трудящихся, о счастье добрых и любящих, о счастье простых.»[202]
Исследователи соотносят с буддийскими идеями самую проникновенную, связанную с биографией писателя легенду «Майя». В этот период Мамина-Сибиряка произошло трагическое событие – умерла его жена М. Абрамова, она скончалась на следующий день после рождения дочери писателя Алёнушки. Безусловно, в легенде отражены и горечь утраты, и печаль самого автора.
Основной пафос этой легенды – пафос трагичности и непобедимости любви. При этом в легенде присутствует колорит Востока и особый стиль восточной повествовательности.
Легенда начинается со страшной картины разорения города Гунхой и безжалостного истребления всех его жителей. Приказ об этой бойне в словах хана Сарымбета, подсказанных старым советником Кугэем: «Пленных не будет, а победу даёт Аллах». Воины хана и он сам не щадят никого. При этом хан живет теми иллюзиями, которые подсказывают ему традиции власти, обычаи, драматические события, связанные с его предками, речи хитрого ханского советника. Всё это нашло выражение в ханском жестоком повелении, и «пустели одна улица за другой, каждый шаг вперёд усеян был трупами, а по канавам лилась кровь, как вода. Кто умирал под ударом сабли, кто был приколот пиками, многие растоптаны лошадиным копытом, а детей разбивали головками о каменные стены родных домов»[203].
Безжалостность хана не останавливали мольбы о пощаде. Тем более странным показалось хану поведение женщины, которая «не плакала, а с достоинством ждала своей смерти»: «– Кто ты, женщина? – тихо спросил он. – Я – Майя»
