Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс. - [20]

V

Я пересек Гуа в десятичасовой отлив. Передо мной ехали три или четыре машины, и я вспомнил, что начинается пасхальная неделя. Оживленное движение будет мне на руку; с полмесяца можно будет ездить туда-сюда, не привлекая внимания. Как приятно очутиться на острове, вновь увидеть эти узкие дороги меж приземистых домов, изгороди из тамариска и, в промежутках, широкую панораму океана. Деревни, которые я проезжал, — Биллярдьер, Гудери, Матуа — казались какими-то потусторонними. Я словно и впрямь оказался в воображаемой стране. Мириам — теперь я понимал это куда лучше — вышла из моих снов как варварское божество. Я совершаю к ней паломничество. Меня неудержимо влечет к ней. То, что она хочет жить собственной жизнью, меня задевает и кажется вульгарным. У меня, когда я перебирал эти мысли, сжималось сердце, как если бы моя любовь состарилась, и в то же время я стал чувствовать себя не таким уж виноватым перед Элианой. Я ничего у нее не краду, я просто укрываюсь на часок-другой в другом мире, возможно имеющем много общего с миром музыки и чтения. Успокоенный этими рассуждениями, защищенный от Элианы и убереженный от Мириам, наедине со своими тайным счастьем, я торопился в Нуармутье.

Первой мне встретилась Ньетэ. Она подскочила ко мне несколькими беззвучными прыжками и едва не сбила с ног — так велика была ее радость. Она отощала. Кости плачевно выпирали из-под шкуры, и две черные линии, что шли от глаз к углам пасти, казались скорбными морщинами.

— Ньетэ!

Я узнал голос Мириам и замер, не решаясь двинуться вперед. И уже готовил извинения. Раздались ее шаги по гравию. Заговорю ли я с ней об Элиане? Неужели не удержусь от искушения рассказать ей все? Она появилась из-за угла дома и застыла на месте. Я сделал навстречу несколько неверных шагов. Гордая Мириам была так потрясена, что вынуждена была опереться о стену. У меня дрожали колени. То, что я ощущал, было страшнее голода и жажды, и когда я прижал ее к себе, то подумал, что того и гляди рухну. Что-то паническое притянуло нас друг к другу. Мы закрыли глаза. Каждый вернул себе выпущенную из рук добычу. Я первый попытался высвободиться.

— Нас могут увидеть!

— А мне плевать, — заявила Мириам.

Мгновение спустя она спросила:

— Почему ты так поступил?

— Я был занят. В эту пору у меня всегда работы по горло.

— Нет. Тут что-то другое… Ты рассердился?

— Ну и не без этого, конечно.

Она взяла меня за руку и повела в дом. Она почти бежала. Ногой захлопнула за нами дверь комнаты, сбросила на стул халат. Я вновь обрел свою дикарку, чья искренность опрокидывала все мои рассуждения и перечеркивала все обеты. Я тоже сорвал с себя одежду. Меня сжигал ее пыл. Я был готов выпрыгнуть из своей шкуры. Мы ринулись на поиски чего-то гораздо более важного, чем удовольствие, и это неудержимое стремление не позволяло нам откликаться на мольбы о пощаде. Но вот демоны наконец покинули нас, и мы обмякли, обескровленные, опустошенные, словно из нас только что изгнали бесов. До чего же мы были безумны, веря, будто любовь может избавить нас от наших проблем.

— Франсуа… — прошептала она. — Не оставляй меня больше так надолго одну… Знаешь, я ведь способна возненавидеть тебя.

— Уверяю тебя…

— Твои доводы мне известны. Но ты тут… Я не хочу, чтобы мы заспорили… сейчас.

Она вдруг рассмеялась — до того беззаботно, что все мои страхи рассеялись. Мы снова стали юными любовниками, обретающими радость ласк после бурного излияния страстей.

— Я ждала тебя каждый Божий день, — сказала Мириам. — Запрещала себе выходить из дому при отливе. Жила взаперти, как монашенка. Даже по ночам надеялась, что ты вот-вот приедешь.

— Ты работала?

Она повернулась ко мне; ее глаза были так близко, что внушали легкий ужас.

— Работать! Ты воображаешь, что можно работать, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому бою часов? Если бы ты любил меня, Франсуа, голубчик, ты не задавал бы подобных вопросов.

— Но… я люблю тебя.

— Нет, раз можешь жить так, как если бы меня не существовало.

И она была права: я не любил ее такой любовью, любовью крови и смятения. И я, глядя в ее серые глаза, отливающие со столь близкого расстояния влажным перламутровым блеском, спрашивал себя, из скольких любовей соткана любовь.

— Я уезжаю, приезжаю… — сказал я. — Я думаю о тебе… исподволь.

Она лбом стукнулась мне в лоб.

— Дурачок ты мой. Исподволь — это значит, что ты вспоминаешь обо мне. Но вспоминают только об отсутствующих! Я же чувствую тебя рядом, всегда. Хлопнет дверь — это ты. Скрипнет паркет — это ты. А когда я случайно не нахожу тебя, я замыкаюсь, сосредоточиваюсь, и ты появляешься вновь. Скажи, разве тебе никогда не приходится внезапно желать меня?

— О да! Часто.

— Ну так вот, это я в этот миг влеку тебя к себе. Посуди сам: я прекрасно знала, что ты приедешь сегодня утром. Я старалась весь вечер, изо всех сил.

— Ты веришь в телепатию?

— Да, потому что верю в любовь.

Наше дыхание смешивалось. Мне достаточно было вытянуть губы, чтобы коснуться ее губ. Мы шептались как заговорщики, и именно о заговоре она и толковала мне, тщетно стараясь меня убедить.

— Ты больше не бросишь меня?

— Послушай, как я могу тебя бросить, — сказал я со злостью, — если в твоей власти привести меня сюда по твоему хотению? Выходит, что я твой пленник.