Бранденбургские ворота - [22]

— В Москве бывал? — спросил Андрей.

— Один раз, но не так давно, по ранению.

— Что там? Расскажи. Я ни разу не был.

— Ждут нас А многих уже не ждут… Брат Клим погиб еще в сорок первом.

— Знаю.

— Отец мой в полном порядке. Как бывало, учит подростков — их теперь на заводе много. И мама ничего, здорова. Про твою маму я знаю… Ты почему не приезжал хоронить?

— Наступали. Почта отстала. Телеграмму получил через две недели. Где ее похоронили? На Калитниках?

— Недалеко от Антоныча. Возле пруда, под старыми ветлами.

— Там и родители ее лежат. Деда в девятьсот пятом на Красной Пресне казаки шашками засекли.

— Помню. Отец мне рассказывал. А твой отец? Там, в Москве, ничего не слышно…

Андрей пожал плечами. Оба замолчали ненадолго, но вспомнить в эти минуты успели многое.

— Я был вместе с Климом, — сказал Андрей, — когда он погиб.

— Я догадывался. Ты же был в его разведотделении. И почему старикам моим не написал, понимаю.

— Что я мог написать? Тебе расскажу, как было…

На другой день они встретились на занятиях по картам и макетам Берлина. Феликс спросил Андрея:

— А ты песню мою слышал?

— Песню? — удивился Андрей. — Какую?

— На мои стихи. Музыка, естественно, народная — солдаты сочинили.

Феликс напел песню, которую Андрей давно знал и, как многие фронтовики, любил:

Минуют военные годы,

Вернемся в родные края…

— Это ты?! Не знал. Ну, молодец! Не зря тебя Маяковский на плечо сажал! Ты же стал настоящий поэт!

— Нет еще. Так, маракую понемножку… Почитаю тебе кое-что, если выпадет часок.

Судьба расщедрилась — подарила им полтора. Феликс читал по памяти. Стихов было немного, с десяток, но все стоящие. Андрей радовался, восхищался, завидовал:

— Здорово! Счастливый ты, Феликс.

— Да брось ты, Андрей. Я еще только пробую.

— Чего там скромничать! Ведь получается. Ты станешь певцом нашего фронтового поколения. Тебе это на роду написано!

— Куды метнул! — звонко рассмеялся Феликс. — Где уж нам уж!.. — А чистые карие глаза сияли радостью, как в далеком детстве.

Вперемежку со стихами вспоминали Москву, родной завод, Катеринушку с ее уроками интернационализма. Феликс признался, что тоже искал на фронте «Германию Тельмана», но не встретил.

— А я, Феликс, встретил ее! Три дня назад, в Бранденбурге.

И Андрей поведал другу о своем неожиданном знакомстве с молодым немецким коммунистом Вернером Бауэром.

— Видно, настоящий парень! — согласился Феликс. — Наш. Геноссе. Ну и где же он теперь?

— Ушел в Берлин. Сказал, что будет помогать оттуда. Займется агитацией среди населения.

— Рискованное дело. Скажи, — Феликс лукаво улыбнулся, — а похож этот Вернер на нашего Бруно?

— Мы же по-разному его себе представляли. На Тельмана, во всяком случае, не похож — среднего роста, худой, черноволосый…

— А как думаешь, жива наша Мышка-Катеринушка?

— Едва ли… Ты же догадываешься, что творилось в рейхе во время войны. И все-таки надо будет поискать ее в Берлине. И ее сына Бруно.

— Обязательно поищем! Даже если погибли — все про них узнаем. Я напишу поэму о них, о тех, кто боролся вместе с нами…

Десятый день идет непрерывный бой за Берлин. От бессонницы, напряжения, грохота сливаются воедино явь и бред. Штурмовой отряд понес большие потери.

Но рейхстаг уже виден. Мимо него они теперь не просадят. А такое опасение было сперва. Того Берлина, что обозначен на картах, не оказалось: разбит он, поуродован до неузнаваемости. И даже днем бывает темно от дыма и каменной пыли.

Для последнего КП Бугров выбрал местечко очень удачно. Подворотня пятиэтажного каменного дома стоит к рейхстагу под косым углом. Обзор хорош, а прямой наводкой не ударить. К тому же булыги в подворотне сцементированы прочно — отплевывают фашистские пули, словно шелуху от семечек. Молодцы берлинские каменщики, на совесть поработали.

Бугров разлегся на пуховой перине — почему бы и не воспользоваться этой ничейной роскошью? Асфальт в подворотне холодный, стены мокрые, сильно сквозит. Если б не рейхстаг, храпанул бы сейчас на этой красной перинке минут шестьсот!

В последнюю неделю Бугров почти не спал. И теперь не подремлешь: скоро должна взлететь зеленая ракета, начнется последняя атака. Удастся ворваться в рейхстаг, перебить последнюю свору — и все! Конец войне!

Рядом с Бугровым устроился на такой же перине ефрейтор — связист. Поверх пилотки обрывком грязного бинта у него привязана к голове телефонная трубка — мембраной к уху. Через нее связь с комбатом. Два штурмовых отряда сомкнулись перед последней атакой — Феликс где-то рядом.

До рейхстага метров полтораста. В полевых условиях — один нормальный бросок. Но впереди не поле — вставшая дыбом площадь, завалы, заграждения, ямы, петли колючей проволоки, скрытые мины и фугасы. А за всем этим притаившийся огромный дот — рейхстаг. Только поднимется в атаку штурмовой отряд — он ударит из всех своих амбразур! Будет поливать железным градом каждый квадратный метр…

В уставшем воспаленном мозгу возникла на миг сладкая греза: родной дом в зеленом переулке над «Москварикой». Шумит за окном дождик с градом, хлещут белые горошины по широким глянцевым листьям тополей, отскакивают от подоконника. А он, пацаненок, лежит на кровати, прижавшись к широкой и теплой отцовской спине, под кавалерийской буденновской шинелью с красными поперечными застежками.