Бранденбургские ворота - [24]

Генерал Берзарин, назначенный комендантом Берлина, прежде всего распорядился накормить изголодавшихся берлинцев, оказать медицинскую помощь больным и раненым, дать кров бездомным. Особое распоряжение было принято о детях, им начали ежедневно выдавать молоко.

Интендатский майор, приходивший навестить капитана Володина, лежавшего в палате рядом с Бугровым, сообщил поразительные цифры: только первые дни после капитуляции советская военная администрация выдала населению Берлина шесть миллионов пудов муки и зерна, около ста тысяч тонн картошки, тысячи коров и свиней из юнкерских брошенных поместий. В огромных количествах выделялись армейские консервы. Без этих чрезвычайных мер многие немцы умерли бы от голода и болезней.

Новости, доставленные интендантом, вызвали в палате, целую бурю. Сосед Бугрова, младший лейтенант Кравченко, раненный у рейхстага в голову и оставшийся без глаза, взорвался словно фугас:

— Чи воны там сказылысь?! За що годувать их, фрицев, нашим хлибом? За тое лихо, шо воны нам вчинилы?!

— Да это-то-то… Да это-то-то… — побелев от ярости, силился высказаться контуженый лейтенант Рыжов.

Бывший тракторист Тюрин пропел из угла ехидным деревенским тенорком:

— Из дома пишут: крапиву у нас в деревне с лебедой кушают. Как в крепостное время. Не знают, чем яровые засевать, чем огород засаживать. А тут, понимаешь, вываливают немцам тысячами тонн. Кушай, разлюбезный фриц!

— А мы в России покудова корьем пробавляться будем! — плеснул Короткевич и ударил костылем об пол. — Будь моя воля, засадил бы я их, сволочей, в самые глубокие шахты — пускай там вечно убытки отрабатывают!

— Убытки? — опять взревел Кравченко. — Чи воны Оксану, мою голубу, отпрацують? Десь мени ее шукаты? Мабуть, вже и нэма ее на билом свити. Я им, катам, свой трибунал вчиню! Зализу в Берлине на самый наибильший дом и почну из крупнокалиберного садить!

— Ну и пойдешь под трибунал! — сердито сказал Бугров.

— А за що? — вскипел Кравченко. — «Смерть за смерть, кровь за кровь!» — так нас учили в войну. И добре учили! Коли б не билысь ми як скаженни, то не доперли бы сюдой, до Берлину.

— Теперь не война, младший лейтенант, — резонно заметил капитан Володин. — Лозунги придется менять. Трудовые люди в Германии сами были жертвами фашизма. Многие радуются теперь, что мы их освободили, а вы собираетесь с пулеметом на крышу лезть.

— «Трудовые люди»! — саркастически проскрипел из угла одессит Рогозинский. У него было тяжелое ранение в позвоночник. — Они «радуются!» Это они от «радости» так нас встретили? Две недели «салют» в нашу честь давали?

Не дождавшись ответа, Рогозинский едко продолжал:

— В меня из окошка кто пальнул? Гитлер? Геббельс? Геринг? Нет: мальчишка, плюгавый, берлинский недоносок! А почему? Потому, что его с горшка еще учили ненавидеть нас — советских людей. Убивать учили повсюду и при всякой возможности. А потому фашистскую заразу эту надо ликвидировать до последнего микроба!

— Верно! Дурную траву с поля вон! — Короткевич громко пристукнул костылем. — Всю, с корнем!

— Как это «с корнем»? — сердито спросил Володин. — Детей, что ли, истреблять? Чем же мы тогда будем лучше фашистов?

Все притихли от такого простого аргумента, но Рогозинский не унялся.

— Эту бледную спирохету, что меня поуродовала, я на дне моря найду! За мной не пропадет!

— И не стыдно вам будет, Рогозинский?

— Ничего, Володин. Бог мне простит. Он знает, каково мне…

Бугрова одолевали сомнения. Действия командования он признавал правильными, но в то же время не мог забыть того, что пережил, увидел и узнал за войну. Фашистские оккупанты жалости и пощады к советским людям не знали: истребляли их планомерно и методически, не делая исключения даже для детей.

— Бывало ли такое в истории, — спросил Бугров капитана Володина, преподававшего до войны философию в Ленинградском университете, — чтобы победитель отдавал свой хлеб побежденному? Поил молоком его детей?

Володин снял очки, провел тонкими пальцами по векам, дергающимся после контузии, промолвил раздумчиво:

— Не припоминаю, Бугров, Бисмарк, помнится, учил немцев так: побежденным следует оставлять лишь глаза, чтобы они могли оплакивать свою судьбу. После победы над Францией в 1871 году он так и поступил: взыскал с французов чудовищную, поистине разбойничью контрибуцию. Гитлер намеревался захватить наши земли до Урала и стереть все следы нашей тысячелетней культуры.

— Вот видите, какая разница!

— Это естественно, Бугров. Мы с вами представители совсем иной цивилизации. Мы несем людям свободу и небывалые возможности для демократического и социального развития.

Да, Андрею было над чем поразмыслить. Он понимал и одобрял Володина, но не мог не сочувствовать боли остальных. И все-таки знал Бугров наперед: Кравченко не полезет с пулеметом на берлинскую крышу, Короткевич никого не угробит своим костылем, а Рогозинский не станет разыскивать «бледную спирохету». Пройдет время, подлечатся израненные, издерганные, уставшие фронтовики и станут глядеть на мир спокойнее, разумнее, добрее. Иначе и быть не может. Иначе их великая победа утратит смысл.

Берлина Бугров по существу еще не видел. Не считать же Берлином те несколько покалеченных улиц, по которым его рота пробивалась к рейхстагу. Да и ничего примечательного на них не было. А если и было, что могли они разглядеть в суматохе боя, в дыму и пыли?