Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [80]

Алтан Гэрэл, как я завидовал тебе, родная, в ту минуту я хотел быть тобою! Но как я высоко взлетел в мечтах от счастья, которым ты одарила, словно я помилован одною тобою на земле, так я полон ликования. А кто я? Деревенский мужик, который едва ли отличал Льва Толстого от Алексея Толстого, теперь грызу гранит «Доктора Фаустуса» так, что из зубов искры сыпятся! Даже сходил я в санчасть и выдернул зуб, через два дня снова пойду, чтобы лечить, крепить зубы, чтобы грызть тюремные науки, с 1 октября начну учиться на крановщика башенных кранов.

Милая Алтан, если найдешь «Записки Серого Волка» Ахто Леви, ведь сама с удовольствием прочитаешь, говорят, что автор в прошлом святым не числился, а стал знаменитым писателем… Вот как бывает. А я, может, стану камнетесом, нужны камнеобработчики для индивидуального строительства, представляешь, буду шлифовать громадные глыбы гранита в совершенные шары для украшения безликих городов. А почему бы мне не стать камнетесом?

О, как ты права в том, что никакая Сорбонна не даст столько, как ежедневное самообразование! Жизнь обретает все больший и сладостный смысл, и я презираю это пустое «се-ля-ви», пусть жуют языки пустомели. Тебя я встретил в двадцать шесть лет, смертельно голодным в тюрьме, но все-таки жизнь еще впереди.

Сердце, сердце мое!

Кто тебя заарканить смог?

И куда тебе мчаться прикажет

Лихой седок?[19]

Сердечными строками горянки завершаю письмо. 13 сентября 1980 года. Твой Мелентий

Письмо 38

Привет с осеннего Севера! Здравствуй, Алтан Гэрэл!

Получил твое первое письмо после нашей встречи и счастлив, что ты не потеряла чувство юмора после знакомства с нашей тюрьмою и со мною, хотя тебе пришлось порою голодать, отдавая харчи тощему другу, если бы Глеб Тягай каждый день не варил тебе картошку в мундире, ты ослабла бы. Теперь отдыхай, не переутомляйся, отсыпайся, наша встреча все-таки состоялась этой чудесной, золотой осенью, которая дарит нынче небывалое тепло, а утром рано, когда мы идем на работу, дикий свежий воздух пьянит сердце. Как хочется побродить одному по осеннему лесу бесцельно, просто дышать чудным воздухом, наполняться красотою щедрой осени, даже листья с деревьев облетают благостно ласково, с нежностью и любовью к миру, с каким-то достоинством увядания.

Курить я бросил, мне сам воздух помог в этом. Хочется найти пень, покрытый густым зеленым мхом, сесть как на трон природы и наблюдать бурление счастливой жизни муравьев, червей, букашек, любоваться блеском крылышек нарядных бабочек, стрекоз, слышать шелест тьмы мелких жизней и всласть мечтать о счастье, о тебе, о будущем. А ведь мы немножечко дерзили друг другу для форса, что оживляло пыль в кабинете замполита.

Помнишь, я говорил тебе про друга Сергея, бывшего летчика, который сдуру кому-то разбил морду и схлопотал себе четыре года, он иногда доставал спирт и пил, за что на его голове Громиловы рубили табуретки на дрова, так вот, Сергея нашего отпустили на химию в город Ухту, лишился друга и рад за него. Вот так подружишься в неволе с человеком, как с родным братом, потом расстаемся, может, навеки и никогда больше не увидимся, защемило сердчишко.

Когда я к тебе в первый день на свиданку пришел, помнишь, я был в новой майке-сетке, это Сергей выручил меня, одолжил. У нас порою майки, футболки, носки и прочее превращаются в круговую чашу, когда приезжают женщины на свиданку, ведь не каждая догадается привезти тебе плавки, другое дело жены, они везут мужьям буквально все на свете: кто — «Граф Монте-Кристо» Дюма, кто — «Птичье молоко», а кто — японский презерватив с усиками… Но более всего жены разводятся с мужьями, «получившими большой срок. Твои спортивные штаны сошли мне за полубрюки, закатал до колен и хоть по телевизору покажи — ничего зэк. Пока не начались занятия в ПТУ, я теперь весь в зубных заботах, дважды ходил к зубному, вытащил два корня, остался лишь один больной зуб, нужно будет врачевать его, жаль, что здесь нет возможности вставлять зубы, только теряют их до последнего… затем на свободе вырастают вновь в меру своего капитала несокрушимые стальные или сплошные «рыжие» зубы, самые благородные, что и чистить не надо, ополоснул пасть чистою водою и пошел.

Алтан Гэрэл, я с зубовным скрежетом дочитал «Доктора Фаустуса», затем вновь перечитывал то сзади, то с середины, но так и не понял — во имя какого всеобщего блага Адриан Леверкюн сознательно заражает себя сифилисом? Что за такое великое Добро это, чтобы человек злоумышленно страдал самою страшною и самою постыдною заразою? Ты перечитай, пожалуйста, со мною вместе:

«За вещи, возникавшие на пути болезни и смерти, жизнь уже неоднократно с радостью ухватывалась и взбиралась с их помощью на большую высоту».

«…умножающая силы неправда без труда потягается с любой бесполезно добродетельной правдой. И еще я хочу сказать, что творческая, одаряющая гениальностью болезнь, болезнь, которая с ходу берет препятствия и галопом, на скакуне, в отважном хмелю перемахивает со скалы на скалу, жизни в тысячу раз милее, чем здоровье, плетущееся пехом. Никогда не слыхал я большей глупости, чем утверждение, будто от больных исходит только больное. Жизнь неразборчива, и на мораль ей начхать».