Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [78]

Я заболела от заразы грязных слов, мразью опутавших меня со всех сторон. Как смертельно я устала, будто перестирала все половики общежития, отдраила поганые унитазы. Зачем-то заложила уши ватою и завалилась спать отравленным сном, охраняемая домовыми гостиницы ПТУ.

И всплыло во сне страшное слово котлован, откуда я никак не могла выкарабкаться. Всю ночь ругала подлых строителей — гениев акробатики, которые на голове ноги строят, а затем из котлована самородок откапывают в дар государству.

Ночью преступники тайно варили золотые монеты всех времен в огромном чане с тысячелетней накипью. Плывет, выплескивается черная, как вакса, густая пена от грязных монет на раскаленную плиту. А монеты прыгают, скачут и звенят в завораживающем сказочном бурлении, золотыми рыбками выпрыгивают из кипятка! Будто сто лет варится этот суп из червленых золотых монет для зэков… Каждый грешник должен проглотить свою горячую монету — и больше никто из них не будет голодать! Пока желудок переварит золото, все они освободятся. И мне наливают тарелку черного супа с золотою монетою с николаевским двуглавым орлом, такие крупные монеты моя мать носила в молодости в косах, а затем их же — с дужками в мочках.

Когда мне было всего семь лет, свинцовыми гибкими серьгами с острыми наконечниками мама проколола мне мочки, с каждым днем все туже и туже сдавливая кольца. Ох, как горели и зудились пунцовые, толстые, как пончики, мои мочки, плакали гнойными слезками, а мама слюною натощак по утрам облизывала мне мочки, умиряла плачущие уши. Затем от сдавливания наконечников боль прекратилась, так я, не пролив ни капельки крови, имела прекрасные отверстия для украшений. Жаль только, что я оказалась такою нетерпимою к серьгам, точно наш Ураганчик к узде! Аскетически и духовно ношу зарубцевавшиеся точки в мочках, как память о старании моей бедной матери!

Ой как чудно-волшебно звенели, пели, подпрыгивали рыбками трепещущие монеты в бурлении тайного черного супа!

Мелентий страшно обрадовался моему сну и выпалил:

— На воле сварю золотую монету и проглочу!

— Не вздумай сожрать чужую, опять засадят в каталажку!

Мелентий ковыряет дыры моих мочек кончиком булавки, а я терплю боль, «чтобы дыры дышали ветром»!

Боже мой! В тюрьме даже игольное ушко и то свободою веет!

Как велики иллюзии женщины молодой! Сердце, охваченное жаждою великой любви, может полюбить равно и белого медведя, и гуманоида, и убийцу! О бездна химеры, но сердце болит, кровоточит, хоть лопни оно. Что ты за человек, Алтан Гэрэл, самой себе загадка, самой себе тайна, сосуд какой-то бездны, ей-богу! Рискуй, пока рискуется… Нет для меня декабристов, чтобы следовать за ними в родную Сибирь, не те времена… Страною правит Леонид Ильич Брежнев, доживший до маразма по-синему и увешанный орденами. Угробят меня, босую, никто на свете не защитит, кроме Далай-ламы. Может, только Далай-лама и понял бы, как чисто сердце убийцы Мелентия? И как сладко сжимается мое сердце от любви! И не в силах разорвать оковы косной морали, ты боишься этого странного чувства? У Мелентия вся жизнь впереди, и он меня сильнее? Или утопающий хватается за соломинку?

На прощанье 9 сентября он сказал: «Теперь мне еще тяжелее будет томиться». Боже мой! Он подарил мне невиданной красоты венценосную Жар-птицу на открытке! Вот чудо, в тюрьме раздобыть Жар-птицу! Поди всех на ноги поднял? Всю зону обыскали? Сколько на свете великих художников — столько разных Жар-птиц, у каждого творца — своя Жар-птица. Прогонялась я полжизни за сказочною Жар-птицею и нигде ее не нашла. И только один несчастный заключенный, осужденный на двенадцать лет заточения, угадал мою неземную мечту вещим любящим сердцем. Как я тронута! Горит, сияет моя Жар-птица дороже всех драгоценностей ложного мира, вечно будет ласкать взор и согревать сердце красотою от стужи одиночества. И почему мужчины «на воле» такие тупые-раступые???

Отныне я решила собирать лики Жар-птиц, мне нечем на свете питаться!

Чего я хочу более всего? Чтобы Мелентий смыл свой страшный грех и стал святым?..

Глеб Тягай устроил мне на дорогу грандиозный ^подогрев», Где-то раздобыл большущий хвост осетрины — видимо, остаток. Зажарил голубую картоху. Бедный Глебушка не дал мне выбросить хвост с плавником, говорит:

— Отварю с картошкою, навар будет!

И рассказал Глеб невинный прощальный анекдот.

Пришла глупая цыганка гадать в тюрьму:

— Ой-ей-ей! Пропадешь ты, Дениска, даром!

— Э-э, будет брехать-то. Попробуй, пропади, когда в сутки трижды считают, затем вновь пересчитывают?! Ты мне даром погадай — когда выйду? День и час знаешь— вот тогда и расплачусь, честное тюремное слово!

В Коми детсадовского мальчика спросили:

— Кем ты станешь, когда вырастешь?

— Стану бесконвойником, — гордо ответил малыш.

И выпила слепая курица бокал гноя для услады грешника-страдальца…

И закусила хвостом осетрины, чуть не проткнула рот. Ну и кости! Острее, чем шило.

Я там видела сахар рафинад чернее угля, а тюрьма была ночи черней.

«Полезнее пройти путь жизни, чем всю вселенную».

А наши писатели — чем больше катаются по свету, тем они бездарнее пишут, словно оскоплённые своими великими благами.