Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [76]

«…что за редкостный дар уменье держать себя! Сколь трудно его определить, сколь несравненно труднее к нему приобщиться! Оно важнее богатства, красоты и даже таланта, с избытком возмещает их и не нужно, пожалуй, только гению. В этом искусстве нужно совершенствоваться неустанно, сосредоточивая на нем все внимание, не щадя сил. Тот, кто достиг в нем наивысшей ступени, то есть: кто умеет применительно к цели очаровывать, проникать в душу, убеждать — тот владеет сокровеннейшей тайной дипломата и государственного деятеля, тому нужен лишь благоприятный случай, чтобы стать «великим», — читаю вслух слова Бульвера-Литтона из неизвестной мне книги «Пелэм, или Приключения джентльмена».

Мелека смотрит на всех с завистью, замполит с гордостью, а Иванка просит прочитать отрывок из «Опиомана» Де Квинси, тоже мне совершенно неизвестного:

«Я всегда ставил себе в заслугу, что умел непринужденно more socratico, беседовать со всеми людьми, — мужчинами, женщинами и детьми, с которыми сводил меня случай; — привычка, благоприятствующая познанию человеческой природы, развитию добрых чувств и свободных манер, которые подобают человеку, желающему заслужить имя философа. Ибо философ не должен смотреть на вещи глазами жалкого ограниченного создания, именующего себя советским человеком и набитого узкими эгоистическими предрассудками; он должен, напротив, видеть в себе поистине вселенское существо, находиться в общении и отношении со всем, что выше, и со всем, что ниже его, и с образованными людьми, и с людьми, лишенными всякого воспитания, с преступными, как и с невинными»,

— Иванка, — прошу я Мифа, — подарите мне эту цитату— вашим каллиграфическим почерком на память! — и протягиваю блокнот как для автографа. Кажется, только смутно начинаю понимать, почему его окрестили Мифом. Да помогут нам мудрейшие мысли при всех исходах судьбы! Сейчас Иванке тридцать лет, выйдет на поселение в 1986 году. Его ненавидят заключенные, и ему особенно одиноко и тяжело живется меж двух огней — «гадиловкою», которой надо угодить, и преступниками, которые открестились от него столь загадочным презрением. И сжалось сердце от злосчастной судьбы бывшего фельдшера, над которым теперь глумятся в тюрьме. Еще ребенком я не могла видеть, как пацаны камнями забивают змею насмерть, убегала. Было страшно и жалко божью тварь, где билось сердце!

— Все руки и ноги наши в невидимой красной крови горят! — говорила моя бабушка. — Сколько невидимых насекомых убиваем, размахивая руками!

Эта невидимая красная кровь, льющаяся рекою вокруг нас, навеки запечатлелась в сознании пятилетнего ребенка.

3 сентября 1980 года, среда.

Как мне описать тюрьму в тюрьме?! Эту дыру в дыре, заткнутую парашею, этот фурункул на фурункуле, где мозги людей гниют от собственного дерьма. Желто-зеленые, гнойного цвета люди задыхаются в жутком смраде параш. Я на миг задохнулась, меня затошнило, навернулись слезы удушья — закрылась платком и вышла. Этих злостных нарушителей лучше бы заковали в цепи, как прежде при царизме, но оставили на воздухе. В сутки полчаса прогуливаются эти несчастные строптивцы, их выводят в узкие проходы, накрытые сверху железною сеткою, вокруг изолятора. Им носят какую-то бурду-баланду, которую не станут лакать собаки наших господ. Вот так строптивых преступников усмиряют парашею, превращают их в живой гнойник. Не гуманнее ли их сечь розгами?! но чтобы они дышали воздухом, а не испражнениями. Общество должно проветривать собственные тюрьмы, как свои туалеты в квартирах!

Я надевала наручники. Говорят, что есть такие силачи, что с треском рвут их. Зачем я надевала наручники? Прошли те времена, когда декабристы своим женам из кандалов ковали браслеты… Ну, мои слабые руки не разорвут наручников, тюремщики быстро сняли их с рук моих. Но откуда у меня, все-таки женщины, эта дьявольская попытка разорвать железо, как символ рабства?! Вони нанюхалась?

— И за что упекли их в штрафной изолятор? — не раз спрашивала я тюремщиков, но никто не пожелал мне ответить, даже Мелентий и Глеб Тягай отмахнулись тем, что сами они сидели там…

— Даром, что ли, «затрюмовали» их?! — нервничал капитан.

По какому моральному праву я должна проникать в эти дыры дыр и разглядывать человеческое несчастье? Зачем взвалила на себя миссию философа? Стыдно. За что эти купоросно-зеленые люди месяцами дышат смрадом параш? Вот они самые цветущие фурункулы на нашем теле. Гнойные реки вспять потекли в болота.

В условиях засорения сознания собственными испражнениями заживо распадаются люди на гнойные трупы.

А тот узник, которого я видела в первый день приезда в доме свиданий, был белым, как выщербленная меловая скала. Пятнадцатый год несет наказание затяжное телесное увечье, нанесенное председателю сельсовета при исполнении служебных обязанностей. Самый изнурительный последний сверхадовый год. Улыбка у него нечеловеческая. К нему на свиданку приехал брат, готовили они еду на кухне общей. Почти таким же выйдет на свободу Мелентий, если отсидит свои двенадцать лет. У этого, с нечеловеческою улыбкою, статья не подлежит помилованию. Рассказали случай, когда подобный преступник совершил побег, хотя ему до освобождения оставалось всего шесть дней!!! Говорят, что сроки наказания должны укорачиваться, а режим содержания ужесточаться. При этом разговоре Мелентий не выказал ни малейшего удовольствия: «Отобьют почки». Может, его били?