Большая починка - [57]

Мои мысли прервал голос Ванина, который заканчивал свой рассказ.

— Вот и все, детишки, — сказал Павел Егорович и вдруг, будто спохватившись, озорно сверкнул глазами и добавил: — Нет не все. Самого главного вы еще не знаете. Седой мальчик, о котором я вам рассказывал, это ваш новый учитель…

Седой встал и поклонился.

Я опешил. Как только раньше не догадался! Молодой и седой. Значит, вон оно какое было у него страшное мгновение.

— До свидания, детишки, — сказал снайпер Ванин и пошел к двери.

— Нет, — сказал я и встал. — Нет, постойте, Павел Егорович. Самого главного вы сами еще не знаете.

Павел Егорович пристально, по-снайперски вгляделся в меня, и все на его лице пришло в движение: глаза, нос, уши, губы… Павел Егорович перебирал в памяти прошлое. Перебрал. Вспомнил. Растопырил руки и пошел на меня…

— Нет, — остановил я его, — постойте. Самого главного… сами еще… не знаете… Вам, Павел Егорович, посмертно… — я поперхнулся. — Нет… Вам, Павел Егорович, присвоено звание Героя Советского Союза.

СОЛЬ

Зовут меня Борис Николаевич. Я учитель. И такой высокий, что прямо наказание. Наказание не потому, что высокий — быть высоким очень удобно, — а потому что, как только поход, экскурсия, театр — меня к завучу. И завуч, Ольга Степановна, ко мне с просьбой:

— Борис Николаевич, голубчик, возьмите ребят.

Доверие? Не только… Рост! Со мной еще никто не потерялся. В толпе я всем виден. А в поле — тем более.

Ухмыляетесь? Догадываюсь, сочиняете мне прозвище. Напрасный труд. Оно у меня уже есть. Но не Гусь, не Мачта, не Каланча, не Жирафа, а… Хранитель.

Впрочем, это не только прозвище. Хранитель — это моя должность. Первая — учитель, а вторая — хранитель. Выборная. И, как я подозреваю, пожизненная. Потому что вот уже много лет меня не переизбирают.

И когда в школу приходят корреспонденты, я — первый, с кем их знакомят.

— Борис Николаевич, хранитель школьного музея боевой славы.

Я наклоняюсь, как колодезный журавль, и с уважением пожимаю корреспондентам руки. Они почти всегда небольшого роста. Наверное, для того, чтобы легче было пролезть в игольное ушко и все разузнать.

Почему меня раз и навсегда избрали хранителем? Ну, может быть, в знак благодарности за то, что со мной в походе никто ни разу не потерялся. А может, потому, что из всех экспонатов музея боевой славы, найденных красными следопытами нашей пионерской дружины, я самый главный, и сам со времен войны храню под сердцем свой экспонат — осколок противопехотной мины.

Я свой среди них, моих музейных экспонатов, молчаливых свидетелей великого грома войны.

— Как страшно все это помнить, — сказала раз добрая Ольга Степановна, наш завуч, заглянув в музей.

Но ребятам не было страшно. Я знал это, потому что всегда помнил себя маленьким. Наоборот…

Лет сорок тому назад в этой самой школе, в актовом зале, старшеклассники давали спектакль собственного сочинения «Заря Парижа».

Последний акт.

Кровавые версальцы ведут на расстрел коммунаров.

Французский генерал в белогвардейских погонах обнажает саблю. Сейчас он взмахнет ею и скомандует: «Пли». Но еще до того, как прозвучит это роковое слово, свершится нечто, не предусмотренное по ходу пьесы. Длинный, как гусь, мальчик и коротенькая, как уточка, девочка в красных галстуках выбегут на сцену и станут бок о бок с обреченными на смерть коммунарами.

И грянет гром… Сперва в актовом зале, где ребята — ногами и руками — будут аплодировать им, своим однокашникам, а потом в учительской, где строгий директор Андрей Максимович будет внушать пионеру Боре, то есть мне, и пионерке Оле, то есть Ольге Степановне, недопустимость их поступка…

У экспонатов, хранящихся в музее, от меня нет тайн. Мне известна история каждой находки. Я знаю или догадываюсь о судьбе каждой из них: «самовара-самопала», самодельного партизанского миномета, найденного нами в лесном окопчике, в соседстве с десятком фашистских котелков-касок; комсомольского билета, прошитого пулей врага; ржавой змейки бикфордова шнура, подобранного на развалинах привокзальной водокачки… И лишь один экспонат — щепотка соли в пакетике для порошков — хранил упорное молчание. Мы нашли его в лесу, в партизанской землянке, в ручном сейфе, на котором ржавой краской было намалевано: «Штаб». Сперва мы так и подумали: порошок. Но нас смутило имя, нацарапанное на порошке, — не «кофеин», не «аспирин», не «пирамидон», а именно имя — Го́рин. Го́рин порошок? (Го́ра — по-брянски ласкательное от Егора, Георгия). Но ведь партизанский отряд — не дом отдыха. Не могли же там каждого снабжать именными порошками…

Мы отнесли порошок в аптеку, и нам сказали, что это соль.

Соль — это было понятно. Соль в партизанских отрядах ценилась на вес пороха. Но не до такой же степени, чтобы соль раздавать, как порошки? Да еще прятать под замком, в сейфе?

Тайна. Неизвестность. Мрак. Неужели он так и не рассеется?

Порошок с солью — надписью вниз — лежал в разделе «Быт» общей экспозиции «Партизаны Брянских лесов. Жизнь и борьба». Под ним было написано: «Соль».

В том же разделе были выставлены иголки, нитки, ножницы, сапожные инструменты, свечи, зажигалки и… железная баночка гуталина. При виде последней девочки-посетительницы обменивались удивленными взглядами и укоризненно смотрели на запыленные ботинки своих сверстников.