Большая починка - [55]

Тощая как жердь фрау Вильгельм стояла и смотрела, как ее выпускают. Потом заржала как лошадь и сунула Любе под нос какую-то бумажку.

— Читай! — крикнула фрау.

Люба прочитала то, что там было написано, и, помертвев, без чувств опустилась на руки подруг. На бумажке было написано название ее села и имя колхозного садовода Ермоленко. Очнувшись, узнала: муж фрау — полковник Вильгельм — воевал где-то в Любиных местах и фрау Жердь просила его поинтересоваться судьбой удивительной яблони, а если представится возможность, то и переправить ее в неметчину. Об этом сама фрау Жердь раззвонила по всему дому. Как она узнала Любин адрес? Нашла, когда рылась в Любиных вещах.

И Люба стала со страхом ждать посылки с Восточного фронта. Но пришла не посылка, пришли мы, русские солдаты.

Вот тогда, вооружившись фамильным охотничьим ружьем баронов Вильгельмов, Люба и пригнала фрау Жердь в советскую комендатуру. Пригнала, потребовала немедленной казни и исчезла навсегда.

…Вот какая история военных лет вспомнилась мне, едва наш хозяин, глядя на портрет, произнес имя Анатолия Ильича Ермоленко. Несомненно, речь шла об одной и той же яблоньке. Значит, она спаслась тогда, если сейчас, много лет спустя, угощает нас своими удивительными плодами? Нет, узнали мы, не спаслась. Подорвалась на мине. Как солдат, подорвалась на мине, чтобы не сдаться в руки врагов. Ермоленко ее и заминировал, когда узнал, что фашисты ищут его яблоньку. Вместе с фашистами она и подорвалась. А сам Ермоленко ушел в партизаны и не вернулся. С войны не все возвращаются.

— А яблоки… эти? — спросил я, машинально шаря глазами по пустому столу. — Без зернышек…

— Ермолинские, — сказал наш хозяин. — Анатолий Ильич, перед тем как яблоньку заминировать, черенками запасся. От него они мне и достались… В партизанском отряде. — Федор Федорович грустно вздохнул. — Как боевое наследство.

Я хотел спросить у него о Любе Бесфамильной, но что он мог знать о ней, человеке без имени? Проклятые фашисты, они не только жизнь — честь отнимали у людей.

УРОК РУССКОГО ЯЗЫКА

Поселок был мал — в полсотню домов плюс одна начальная школа. Было первое сентября. По ученическому календарю — начало года.

В урочный утренний час школьный двор, как белыми ромашками, расцвел нарядными фартучками девочек. Среди них, несерьезных хохотушек, в темном оперении, важные, как павлины, прохаживались мальчики. Поодаль, у скрипучих ворот, каланчой торчал я, корреспондент пионерской газеты.

В дымке облаков спросонок щурилось солнце, желтое, как подсолнухи, дозревавшие на школьном огороде. На шляпке одного из них сидел догадливый воробышек и настойчиво долбил семечки.

Школьный двор шумел, как базар.

Дзинь… дзинь… дзинь… — забренчал колокольчик.

На языке моряков это значило «бить склянки», на нашем, сухопутном, — просто «звонить». Язык моряков был более точен. На школьном крылечке похоже били тонкогубые стаканчики.

Тихо шурша, как робкие волны, в школу попарно потянулась детвора. Я пошел следом. Мне нужен был первый «А». Я не случайно его выбрал. Вернее, за меня его выбрали в райкоме комсомола.

«Первый урок» — так должна была называться моя корреспонденция о первом уроке русского языка в первом классе.

Райкомовцы, узнав о моем редакционном задании, загадочно переглянулись и, не сговариваясь, послали меня почему-то в первый «А».

Входим.

Рассаживаемся.

Я, как самый большой, занимаю место в последнем ряду, на «камчатке». За крошечной партой мне тесно, как большому карандашу в маленьком пенале.

Вдруг грохот, хлопают крышки. Все встают, приветствуя учителя. Догадываюсь, репетировали в детском саду.

Встаю и я, согнувшись в три погибели. Смотрю на учителя и глазам своим не верю: снайпер Ванин’ Правда, этот Ванин похож на того Ванина, которого я знал по фронту, как пожилая картофелина на свою раннюю тезку, но все равно память меня не обманывает. Этот и тот Ванин одно лицо. Уши козырьком вперед… Брови скошенные к носу… Пшеничное облачко редких волос на голове… Ну конечно же он, Ванин! А я-то, я: «Пусть смолкнут пушки, нет, пусть еще громче грянут пушки и не молчанием, а громом своих стволов почтят память снайпера Ванина, павшего смертью храбрых…» Значит, не пал тогда Павел Егорович Ванин при переправе наших войск через Березину под городом Бобруйском. И мне, корреспонденту военной газеты, не следовало слепо доверяться молве, чтобы писать о снайпере Ванине, как о «павшем герое». Хотя, как было не доверяться? На войне каждую смерть печатью не засвидетельствуешь.

Значит, не погиб тогда Ванин. Вот он, живой. Видимо, был ранен, попал в госпиталь, а потом демобилизовался. Или, выздоровев, воевал где-то в другом месте. Во всяком случае, на нашем участке фронта мы о нем ничего больше не слышали.

— Здравствуйте, детишки, — сказал учитель Ванин.

Да, учитель. А кем он еще мог быть здесь, на уроке? Вот только «детишки»… Признаться, меня это смутило. Все другие говорят: «Здравствуйте, ребята».

Но еще больше смутил меня ответ «детишек».

— Здравствуйте, дяденька Павел!

Называть учителя дяденькой? Я сердито посмотрел вокруг. Класс сиял улыбками, как луг цветами. Я пожал плечами и хотел уже сесть, как дверь снова открылась, и в класс вошел седой… юноша. Не белобрысый, как можно было подумать с первого взгляда, а совершенно седой, какими бывают старики. Седой и… молодой. Но седыми не родятся. Седыми становятся в одно страшное мгновение. Значит, было в жизни вошедшего такое мгновение…