Большая Книга. Том 1. Имперский сирота - [94]

Мыс Анива «Индигирка» прошла три четверти часа назад. Как бы еще найти в ночной пурге маяк Камня Опасности… Напряженно вглядываясь в бушевавшую за стеклами рубки ночную метель, Лапшин и не заметил, как прошло четыре часа его вахты. Часы пробили полночь, и теперь вместо него на вахту заступил второй помощник, Песковский, но Лапшину сейчас было не до отдыха. Шторм не утихал, норд все так же завывал за бортом девятью баллами, а густой снег превращал все это в настоящий полярный ад. Для Лапшина это уже был тринадцатый час работы за сутки, но он и помыслить не мог оставить неопытного штурмана одного в такую ночь в этом проливе. «Ничего», – повторял капитан в который раз это слово, словно мантру, смотря на держащего курс Песковского – «ничего, ничего».

Лапшин, несмотря на все ухудшающуюся видимость за бортом и свою усталость, оставался спокоен и уверен в выбранном курсе. Не в первый, да и Бог даст, не в последний раз.

Пролив этот был открыт в 1787 году Жаном Франсуа де Лаперузом, во время его первого и последнего кругосветного путешествия, из которого он не вернулся. Пролив был вполне судоходным с марта по январь, хоть и таил для моряков несколько неприятных сюрпризов. Немногим более 20 миль в ширину и, в среднем, двадцати-тридцати метров в глубину, он был опасен только в ночное время, когда существовал риск налететь на гряду острых скал, словно клыки выпиравших из мыса Крильон, самой южной точки Сахалина.

Японцы называли их «Нидзё ива», что можно было перевести и как «обоюдоострая скала», и как «неизбежный рок». Много, наверное, японских лодок обрели вечный покой у этих небольших, немногим более семи метров в высоту, и оттого практически невидимых в плохую погоду камней. Вдаваясь в пролив почти на сто пятьдесят метров с севера на юг, Нидзё ива, словно огромная каменная сеть сказочного злого великана, во все времена собирал богатый улов из кораблей и людских жизней. Поэтому Лаперуз, наслышавшись от аборигенов об этой опасной скале, не мудрствуя, так и назвал ее La Dangereuse. А до постройки тут маяка с той поры прошло потом больше века. После поднятия адмиралом-исследователем Невельским в 1853 году на Сахалине российского флага и последующего заселения острова русскими военными моряками, спустя тридцать лет ими было подано прошение в императорский Гидрографический департамент о строительстве на Камне Опасности маяка. Прошение было одобрено, и в 1885 году на Сахалине в была сооружена прочная деревянная башня высотой 12 метров для установки на Камне Опасности. В июне, самом благоприятном месяце для такой экспедиции, с мыса Крильон отчалила шхуна «Тунгуз» с башней на борту, чтобы осуществить установку. Легко преодолев семь миль до Камня Опасности, команда несколько раз пыталась высадиться на скалу, но это им сделать не удалось из-за свежей погоды, и шхуна вернулась назад с башней, которая, скорее всего, все равно была бы разрушена морем в первую же зиму – дерево вряд ли было способно выдержать такие ветра и волны.

В 1905 году по итогам войны Россия утратила Сахалин. Японцы сначала оградили Камень Опасности, выставив восточнее его бакен с колоколом. Но приливное течение постоянно сносило бакен со штатного места, и уже теперь японцы, в свою очередь, озаботились строительством маяка на скале. Легко сказать, трудно исполнить, для такого рода строительства японская промышленность тех лет тоже еще не была готова. Япония начала возведение маяка после тщательнейшей проработки всех деталей лишь спустя двадцать лет, 15 мая 1926 года, а закончила только через два года, летом 1928. Задача, хоть и не из легких, была решена. В железобетонном корпусе маяка в фонарном отделении был установлен автоматический ацетиленовый светооптический аппарат, огонь которого был виден на 13 миль вокруг. Неплохо. 30 августа 1928 года двадцатиметровый «Нидзё ган»¹ впервые осветил ночную тьму пролива. Огонь был круговой белый проблесковый – 15 проблесков в минуту. И именно эти проблески сейчас старался рассмотреть в черно-белой пелене девятибалльного шторма капитан Лапшин.

В 01:20 ночи они, наконец, заметили справа по носу корабля два огня. «Ну вот и Камень Опасности, здравствуй, дорогой», – устало подумал Лапшин. То, что маяк Камня Опасности должен был иметь всего лишь один огонь, он уже не понимал – сказалась напряжение четырнадцати часов вахты. «Сейчас возьмем лево на борт, на 192 градусов Зюйд-Вест, через полчаса, с учетом левого дрейфа, вернемся обратно на 280, а лучше даже на 282 градуса вест и пройдем Лаперуза, как по маслу». Лапшин отдал команду и, откинувшись в кресле, с удовольствием закурил, прикрыв глаза ладонью правой руки. Отойдем от Камня, вернемся на западный курс, и все, можно оставлять Песковского одного на вахте. Хотя нет, там же еще чертов остров Рёбун²… В такую погоду ему лучше все же дождаться утра, Песковский – теленок, куда ему в такую погоду ночью проливы проходить. Так что сидим, Николай Лаврентьевич. Сидим, курим, таращим глаза и смотрим, когда японский Лаперуз плавно перейдет в наш родной Татарский пролив. Спокойный и широкий, безо всяких Рёбунов, ети их. Курсом 282 даже с учетом дрейфа мы на Рёбун не попадем… а попадем мы аккурат к Амгу. Если такой норд будет дуть, к приморскому нашему Амгу, но это уже завтра, уже светло будет. Однако, ты стал совсем болтливым, кэп». Лапшин улыбнулся. Говорил он все это время с самим собой.