Болото с привидениями - [10]

7

Он долго мечтал убить дикого гуся. Гуменника. Или казару. С гусями ему вообще не везло на охоте. Напарников добрых для гусиной охоты не имел, а ехать самому черт-те куда, сидеть ждать пролетной стаи в сырую весеннюю пору на открытых ветрам лугах не прельщало. Снимков с «болотными» трофеями в его альбоме не было. Я до сих пор не могу понять, почему он так не любил сниматься с егерями, охотниками, лесниками, простолюдинами. Деревенский тип мужика, крестьянин-добытчик, лесовин, дедок-травник, пасечник был ему уже не интересен в ту пору, не льстило опрощение. Город поглотил его, пленил его сердце. Он мечтал написать социальный роман о Москве, раскрыть городские тайны. Интересовался подземными сооружениями. Я работал в тот год начальником управления подземных работ на секретном подземном участке у площади Ногина, строил особые объекты. С егерями он держал дистанцию, был подчеркнуто вежлив, немногословен, и эта нарочитая вежливость отпугивала их, настораживала, они смотрели на него как на генерала. С определенной поры в его речи, в повадках исчезло нечто, мягко говоря, простонародное, он уже не вписывался в моих глазах в роль автора повести «Председатель». Да и считал ее вещью ранней, немного наивной. Его героем стал горожанин, натура сложная, обдерганная бытом, витиеватая. Он считал себя теперь городским писателем. Стремился писать психологическую прозу. Фигура странника, бродяги, охотника, одинокого наивного романтика, пронизанного лиризмом, была уже ему не интересна. Что-то переродилось в его душе. Да и сам он говорил мне в минуты откровения у костра: — Я теперь совершенно другой человек. Хорошо бы показать Москву с птичьего полета. Минула пора деревенской романтики, хождения в народ. Проза его стала иронична, появились желчные нотки. Не радел, не страдал за городского героя, а осторожно, красиво казнил, понимая, что город изживает себя, нужен некий новый размах, прорыв в будущее, поиск новых сфер. Заводы Москвы начинали хиреть… Коллапс уже чувствовался.

— Человек должен искать свой путь, путь в себе, через себя к миру, нам необходимо расширение понимания мира. Есть «писатели-анатомисты», они роют штреки в человеке, ищут слабые стороны. Тема «Преступления и наказания» внутренняя, сугубо этическая, а нужно созидание инженерное, новые формы развития общества, России нужен прорыв, технический прорыв. Нужны инженеры разных профессий. А мы замкнулись на космосе. Это трудный путь, — говорил он мне не раз. — На Марсе жизни нет. Луна мертва. Сириус тоже. В быту горожанина царит благость. Человека съел быт!

А через год Нагибин пришел к выводу, что настоящий писатель должен быть судьей своего времени.

— Надо не развлекать, а будить умы, — сказал он мне в августе на охоте в охотхозяйстве «Озерном». Насмехался над своими героями исподволь, тонко, но любя. Ему хотелось отразить время масштабно, рельефно. Он все чаще примерял на себя роль лекаря общества, обличителя зла, проповедника.

Его лицо с чертами скорее византийскими, нежели суздальскими или московскими, было красиво особенной красотой, красотой мужественного Нарцисса. В губах было нечто капризное, женственное. На роль императора Нерона лучшего актера с таким обличьем не отыскать. Настроение его часто менялось. Порой нападала хандра. Разговаривать с ним следовало с оглядкой: он стал болезненно ранимым. Писатель с тонким чутьем, он легко и охотно воспринимал теперь лесть. Наши охотничьи посиделки в Подмосковье на вальдшнепиной охоте были скучны ему, он терпеть не мог организационных мероприятий, жил на даче, редко выбирался в город. Но с ним никогда не было скучно. Ему можно было простить все, все его слабости. Он не жалел себя, казнил себя, вовлекал собеседника в бурлящий поток человеческих страстей. Как настоящий артист, он жил ролями своих героев. В нем не было и тени духовной спячки, барской пресыщенности. Он был вечно в поиске, как породистый сеттер. Он будил в собеседнике мысль — вот что было главным, он и сам искал свою роль, новую роль. Его барство было демократичным и проистекало от возвышенности духа. Я полюбил его давно. За повесть «Председатель». Эта книжонка в мягком переплете, на скверной бумаге была всегда у меня на виду. Я свято храню ее в своей библиотеке. Однако его новые рассказы все чаще разочаровывали меня, возникала при прочтении горечь потери чего-то важного, земного. Сам не знаю почему, но мне порой становилось обидно за Юрия Нагибина. В его поздних рассказах ощущалась подделка под живое, видны были швы, латки, трещины. Он писал, как говорят профессионалы, «навынос». Мне не очень нравились его рассказы: «Ночной дежурный», «Терпение», «Эх, дороги», «Сердце сына», «Исход», «Сауна и зайчик», «В гостях не дома», «Машинистка живет на втором этаже». И все же я пытался постичь секреты его писательской кухни. Я понимал, что придумать рассказ на голом месте можно, можно выстроить схему умом, создать мир с помощью воображения и жизненного опыта, но ткань, живое дыхание может подарить только жизнь или гений выдумщика. Именно поэтому я любил бродяжничать, любил знакомства в поездах, на вокзалах. На пароходе я брал билет в третий класс, летом торчал на палубе. Почему-то я вспомнил громадный боярский стол с дубовыми резными ножками на втором этаже в доме Нагибина на Пахре, заваленный книгами. Стопой высился семнадцатитомный «Словарь русского языка». Он весь был испещрен пометками. Я не искал совета, как писать, у Нагибина, не хотел быть его протеже. Мне интересен был профессиональный писатель как человеческий тип, как подвид ловца жемчужин. Есть писатели, которые готовы натянуть на себя шкуру, сброшенную ужом, лишь бы постичь его суть и описать.