Богатая жизнь - [23]

— Нет, Тедди, не получается. Прости. Я не могу там присутствовать. Видишь ли, в это время я должен быть в Атланте на конференции. Мне надо будет поехать туда с докладом. Прости. Сначала я не собирался там быть, но теперь здесь тетя Бесс и дядя Фрэнк, они присмотрят за вами. Поэтому я согласился.

Мы опять замолчали. Я старался не показать своего разочарования.

— Тетя Бесс, наверное, сможет пойти с тобой.

— Это только для родителей.

— Они, вероятно, смогут сделать исключение.

— Спрошу у миссис Плэнк, — сказал я, хотя знал, что не буду этого делать. Мне не хотелось, чтобы тетя Бесс приходила туда. Ее присутствие только еще раз всем напомнит, что у меня теперь нет мамы.

Я взглянул на отца. Лицо у него было напряжено, а на лбу начинал проступать пот. Он так громко прочищал горло, что я решил сменить тему, прежде чем он сможет причинить себе этим существенный вред.

— Что ты печатаешь?

— Что? Прошу прощения? Ах да. Одну работу, а вернее, доклад для конференции. Я немного отстаю с ним, но думаю, что успею.

— О чем он? Твой доклад.

Отец прочистил горло.

— Дело в том, что меня пригласили выступить по особому вопросу. По вопросу снабжения во время войны.

— По вопросу чего?

Он прочистил горло.

— По вопросу снабжения обувью. Ботинки для солдат.

Папа ждал, какая последует с моей стороны реакция. Никакой реакции не последовало.

— Это один из мелких, но весьма существенных вопросов, связанных с войной, которые обычно пропускают.

— Так ты пишешь о солдатских ботинках?

— Да, о видах обуви, которая была на солдатах во время битв и на маршах. Этот вопрос гораздо интереснее, чем может показаться. Тот факт, что у южан не было единообразия в обуви, сыграл в войне определенную роль. — Он откинулся на спинку стула и взял в руку авторучку с золотым пером. — Что касается обуви, у солдат Союза было существенное преимущество, и они в полной мере его реализовали. Они были способны, ну, больше идти пешком.

— Дядя Фрэнк говорит, что тебе больше нет необходимости работать. Почему ты все еще работаешь? — выпалил я и немедленно об этом пожалел.

Но, вместо того, чтобы в очередной раз прочистить горло, он натянуто улыбнулся мне и принялся печатать.

— Ну что же, Тедди, — произнес он, не поворачивая головы, — полагаю, что не могу ничего сделать.

В тот вечер я лежал в постели и слушал, как воет «собачка» Томми. У него опять был один из этих ночных кошмаров, и он бил ногами и ворочался с боку на бок. Я подошел к нему, разбудил и стал ждать, когда у него откроются глаза и он поймет, где находится. Наконец глаза открылись, но смотрел он на меня отсутствующим взглядом и вскоре опять погрузился в сон. Убедившись, что все в порядке, забрался в постель.

Я снова попытался нарисовать папу. Довольно долго работал над рисунком, в основном над глазами. С ними всегда трудно. Я чувствовал, что папа только подсматривает за жизнью, выглядывая из какого-то укрытия, и никак не мог схватить выражение настороженной изолированности от мира, застилавшей его взгляд. Я знал, что нарисовать что-то можно лишь тогда, когда сначала поймешь то, что рисуешь. Своего отца я не понимал.

Когда умерла мама, я чувствовал себя как выброшенный на берег кит. Это жуткое чувство покинутости со всей силой накатывало на меня по ночам, когда я ложился спать. Именно в те первые недели я ждал, что папа успокоит меня, но он был неспособен чем-то помочь. Все же однажды вечером, когда я лежал и плакал, уткнувшись лицом в подушку, он зашел ко мне в комнату, сел на кровать и обнял. Он долго не отнимал руки и сидел в темноте, не говоря ни слова. Потом, когда я перестал плакать, он, все так же без единого слова, встал и ушел. Насколько я помню, тогда он в первый раз меня обнял. Именно этого папу хотел я нарисовать сейчас, папу, который был со мной, там, в ночи. В тот вечер я долго не спал и все рисовал. Рисовал, пока весь наш дом не затих, пока не устало запястье. Рисовал, пока весь мир не погрузился в сон, и потом еще рисовал и рисовал.

В первый раз красный грузовичок-пикап я заметил спустя несколько дней, когда шел домой из школы. Это был первый ненастный сентябрьский день, и красный цвет машины резко контрастировал с серым небом, которое передало свое настроение и мисс Грейс. Почти все время после обеда она в скорбной задумчивости, не отрываясь, смотрела в окно. За неделю до этого в газете «Уилтонские события» было напечатано ее первое хайку «Слепые бабочки», и я не сомневался, что теперь, когда сама погода стала похожа на ее хайку, вот-вот появятся и другие стихи.

Я не сразу увидел красный пикап, потому что шел домой с Джонни Сеззаро и Чарли Гавернсом. Мы с Джонни спорили по поводу ранчо, которое, как я сказал Джонни, мы собираемся купить. Я подверг ревизии свой список покупок и решил поменять большую ферму в Висконсине на еще большее ранчо в Монтане. Ферма стала связываться в моем воображении с конским навозом и деревенской кадрилью, а ранчо открывало новые горизонты, там можно было охотиться и сгонять лошадей в табуны, и все это под сенью волшебных гор со снеговыми шапками.

— Да не купите вы никакого ранчо, Папас. И отец твой в лотерею ничего не выигрывал, — громко сказал Джонни. В тот день волосы у него были особенно жирными, и я просто увидел, как на их жире жарилась и шипела картошка. На его смуглом лице уже появлялись первые признаки будущей угревой сыпи, выглядевшие как маленькие красноватые припухлости. — Вы же до сих пор еще ничего не купили. Отец у тебя так и ездит на старой машине, и живете вы все в том же вшивом доме, и нет у вас ни дворецкого, ни экономки, спутниковой антенны и той нет. И бассейна нет, ничего. Отец говорит, что отдавать выигрыш таким тупым, как вы, пустая трата денег.