Близость - [126]

Приходится признать: Селина забрала мою жизнь ради своей жизни с Вайгерс!

Сейчас я ясно это понимаю. Но тогда еще не понимала. Тогда я просто думала, что мошенница Вайгерс принудила Селину обманывать меня, пользуясь какой-то своей властью над ней, каким-то своим странным правом на нее. Я по-прежнему думала, что Селина любит меня. Поэтому, выйдя из комнаты, я направилась не обратно в холл, где ждала миссис Джелф, а к узкой мансардной лестнице, ведущей к спальням служанок. Не помню, когда я в последний раз по ней поднималась – наверное, в детстве. Однажды горничная поймала меня там за подглядыванием и ущипнула так, что я заплакала от боли. С тех пор лестница меня пугала. Я рассказывала Присцилле, что наверху живет тролль и, когда вечером горничные уходят к себе, они не ложатся спать, а всю ночь прислуживают ему.

Взбираясь по скрипучим ступенькам, я снова чувствовала себя ребенком и со страхом думала: а вдруг она в своей комнате или придет и застанет меня там?

Конечно же, Вайгерс там не оказалось. Комната была холодная и пустая – самая пустая комната, какую только можно представить: комната совершенно безликая, точно камеры Миллбанка. Блеклые стены, голый пол с единственным прикроватным ковриком, протертым до основы. Полка с умывальной чашей и потускнелым кувшином. Кровать со смятыми и скомканными желтоватыми простынями.

Вайгерс оставила лишь жестяной сундучок, с которым к нам явилась; на крышке были грубо выбиты гвоздем инициалы «Р. В.».

Я вообразила, как она выбивает эти буквы на нежной красной плоти Селининого сердца.

Но в таком случае, значит, Селина разъяла для нее свою грудную клетку. Ухватилась за собственные ребра и, рыдая, раскрыла их – подобно тому, как я сейчас подняла крышку сундука и разрыдалась, заглянув внутрь.

Там лежали бурый миллбанкский балахон и черное платье горничной, с белым фартучком. Они переплелись, словно спящие любовники, и когда я попыталась вытащить тюремное платье, оно зацепилось за черное и не пожелало от него оторваться.

Может быть, они были оставлены здесь из жестокости; может быть, просто брошены в спешке. В любом случае я ясно поняла заключенное в них послание. Со стороны Вайгерс не было никакого обмана – только коварное, ужасное торжество. Всю ночь Селина находилась здесь, прямо надо мной. Вайгерс провела ее мимо моей двери и вверх по мансардной лестнице, пока я сидела со своей несчастной прикрытой свечой. Все долгие часы моего ночного ожидания они лежали вдвоем на этой вот кровати, перешептываясь или вообще не разговаривая. А когда слышали, как я мечусь по комнате, стенаю и отчаянно кричу в окно, они стонали и вскрикивали, передразнивая меня… или же, возможно, они почувствовали неистовое напряжение моей страсти и превратили ее в свою страсть.

Впрочем, эта страсть всегда им принадлежала. Каждый раз, когда я стояла в камере напротив Селины, мучительно стремясь к ней всем своим существом, Вайгерс будто бы стояла у меня за спиной, пристально наблюдая за нами, похищая Селинины взгляды. Все, что я писала в темноте, она позже извлекала на свет – и писала Селине моими словами, которые становились ее собственными. Когда я, одурманенная лауданумом, беспокойно ворочалась в постели, чувствуя близкое присутствие Селины, рядом со мной была вовсе не она, а Вайгерс – это ее тень падала на мое лицо, это ее сердце билось в такт с Селининым, тогда как мое стучало в совсем другом ритме, слабом и неровном.

Я все поняла. Я подошла к кровати и развернула простыни, ища красноречивые пятна и следы. Потом подошла к умывальной чаше. Там еще оставалось немного мутной воды, и я шарила в ней пальцами, пока не нашла два волоса: темный и золотистый. Я швырнула чашу на пол – она разбилась вдребезги, и вода расплескалась по половицам. Я схватила кувшин, намереваясь поступить с ним так же, но он был жестяной и не разбивался – пришлось топтать ногами, покуда не сплющился. Я сдернула с кровати матрас и принялась рвать простыни. Треск ткани действовал на меня подобно… с чем бы сравнить?.. подобно тому же лаудануму. Я рвала и рвала, на полосы, на клочья, пока не начали саднить руки, – и тогда я стала рвать зубами. Я разодрала коврик. Я вытащила платья из сундучка и тоже изорвала. Наверное, затем я бы растерзала собственную одежду, повырывала свои волосы, если бы вдруг не остановилась, задыхаясь от изнеможения. Я подошла к окну, прижалась щекой к холодному стеклу, схватилась за раму и задрожала всем телом. Передо мной простирался Лондон, совершенно белый и тихий. Беременное снегом небо по-прежнему сыпало пушистыми хлопьями. Вот Темза, вон деревья парка Баттерси на другом берегу, а далеко-далеко слева – окутанные туманом башни Миллбанка, которые не видны из моего окна этажом ниже.

А вот патрульный полисмен в темном плаще, неторопливо шагающий по Чейн-уок.

При виде его во мне вдруг словно заговорил голос матери. «Меня обокрала собственная служанка! – подумала я. – Нужно лишь сообщить полицейскому – и он задержит Вайгерс… он задержит поезд! Я обеих посажу в Миллбанк! Они будут в разных камерах, и Селина вновь станет моей!»

Я бросилась вон из комнаты и слетела по лестнице в холл, где нервно ходила взад-вперед миссис Джелф, вся в слезах. Оттолкнув ее, я рывком распахнула дверь, выскочила на тротуар и крикнула полисмена дрожащим пронзительным голосом, совсем не похожим на мой. Полисмен круто повернулся и подбежал ко мне, восклицая: «Мисс Прайер! Что стряслось?» Я вцепилась ему в руку. Он оторопело смотрел на мои растрепанные волосы, безумное лицо и – я совсем о ней забыла! – рану на горле, снова начавшую кровоточить от какого-то моего резкого движения.