Благотворительные обеды - [27]
Он поднялся на алтарь, чтобы осмотреться внимательнее. Вставил свечу в канделябр. Под треугольником алтаря, в том самом месте, где он оставил Сабину, спал сном праведника достопочтенный Сан Хосе Матаморос. Танкредо осветил падре: рот приоткрыт, белая нитка слюны.
— Падре, — позвал он.
Рядом со священником на мраморном полу лежали очки с треснувшим стеклом и примотанной пластырем дужкой. Брюки изношены. Ботинок наполовину сполз, носок в дырах.
— Падре, — снова позвал он, но тот не просыпался.
— Пусть спит, Танкредито.
В очередной раз он покрылся мурашками от голоса Лилии. Вот и они: благостные лица склонились над падре, руки, теперь свободные от котов, лопат и грязи, пахнут мылом, молитвенно сложены и вытянуты вперед.
— Бедняжка, — сказали они. — Уснул. Смотрите, какое выбрал место. Алтарь. Где никто не потревожит.
Танкредо надел Матаморосу очки, пригладил шевелюру.
— Падре.
Падре спал.
— Пусть отдохнет, Танкредито. Сегодня вам придется лечь в ризнице. Из милосердия Божия вы должны уступить вашу кровать достопочтенному падре. Мы сами его отнесем.
Танкредо не смутило, что придется спать в ризнице. Он уже ночевал в ней не раз, когда приезжала сестра Альмиды: ему выделили подушку, одеяло и тюфяк вместо матраса, спрятав все это среди гипсовых ангелов и забросав охапкой церковных облачений. Но его смутило, что Лилии намерены сами заняться спящим Сан Хосе.
— Вам не надо, Танкредито. Вы уже достаточно помогли, — сказали они.
Танкредо уже взялся за Матамороса, просунув руки ему подмышки, и начал поднимать, когда почувствовал выше локтя костлявые, но железные пальцы Лилий. Война за тело поющего священника была короткой и немой. Лилии молча, силой заставили его опустить Матамороса на пол.
— Ну ладно, — сдался Танкредо. — Хорошо.
Лица старух блестели от пота.
— Мы сами его отнесем, — повторили они друг за другом.
И осторожно, с преувеличенной деликатностью, втроем подняли Матамороса.
— Посветите нам, — велели ему старые плутовки.
Просьба прозвучала, как приказ: ну, хоть посвети нам! шевельни хоть пальцем! Мы все сделали, так уж будь любезен, ради Христа.
На какое-то мгновение их лица показались ему безумными, незнакомыми. У одной изо рта текла слюна, как пена у бешеной собаки, оставляя на воротнике белое пятно, вторая изо всех сил таращила глаза, третья, разинув рот, сияла таким безудержным счастьем, что, казалось, вот-вот захохочет во все горло. Проходя через сад вместе с Лилиями, которые благоговейно несли Сан Хосе, Танкредо отстал — ему померещилось, что он нашел Сабину. Он думал, что это ее круглое белое лицо высунулось на мгновение из-за ракиты, но это была не Сабина, а луна, светившая в полную силу, уже свободная от туч; в небе дрожали звезды. На руках у Лилий, точно вплавь, падре пересек двор, где от котов не осталось ни тени, ни следа. Падре плыл, легкий, как перышко. Его безмятежное лицо, уткнувшееся в подол одной из юбок, ни разу не дрогнуло, не очнулось от сна. Неподвижный, как покойник, он, тем не менее, храпел и вдруг захрапел громче, раскатисто, открыто и свободно, он выводил храпом новую песню, какую-то дикую новую песню. Танкредо открыл дверь своей комнаты и, подняв канделябр к потолку, чтобы стало светлее, смотрел, как Лилии кладут Матамороса на его, Танкредо, кровать, как сноровисто раздевают падре и накрывают его одеялом.
— Можете идти, Танкредито, — сказали они. — Мы будем молиться здесь, возле него.
— Он спит.
— Но он храпит, и это плохо.
Танкредо все еще хотел найти Сабину. Может, она (с нее станется) ждала его в этой самой комнате, когда они вдруг появились с Матаморосом? Может, она спряталась под кроватью? Как в детской игре, подумал он, предосудительной детской игре.
— Падре спит, — сказал Танкредо.
Он медлил, потому что не мог придумать подходящего предлога, чтобы заглянуть под кровать.
— Как же он будет молиться во сне?
— Он храпит, и это плохо. Если мы помолимся, он перестанет храпеть.
Танкредо встал на колени, посмотрел под кровать и извлек оттуда ненужные тапочки.
— Она не здесь, — сказала ему одна из Лилий.
Остальные торжествующе заулыбались, качая головами.
— Ищите ее в другом месте, — сказали они. — Ищите ее там, Танкредито, где никто, кроме Бога не сможет ее найти. До завтра.
Их отвлек очередной оглушительный храп падре. Они озабоченно обернулись.
— Как святой, — Лилии перекрестились и начали молиться.
— До завтра, — сказал Танкредо.
Лежа в темноте, в своем уголке ризницы, он все еще надеялся найти Сабину, ждал, что она появится рядом, на уже знакомом им обоим матрасе. Лежа нагишом под одеялом, Танкредо думал, что раскрывает для себя тайну тишины, а может, тайна раскрывалась сама, потому что его томили предчувствия. Он замер и вглядывался в туман, лежа под телефонным столиком среди гипсовых святых и ангелов; может, сейчас раздастся телефонный звонок? в этом заключается его предчувствие? и тут он услышал ее и крикнул себе: наконец-то, Сабина здесь. Он чувствовал ее присутствие, но не ожидал, что оно проявится так странно — Сабина пела, тихо, но пела, в церкви, и, похоже, при этом улыбалась; коридор между храмом и ризницей причудливо искажал ее голос, который разлетался в тумане, заставляя все вокруг вибрировать, касался запертых дверей церкви, алтаря, потира, летал в священной перекличке высоких расписных сводов. «Там не надо, Сабина», прошептал Танкредо. В ответ на его тоскливый голос из церкви раздался хохот, короткий, но многократно умноженный эхом. «Иди сюда и заставь меня замолчать», пение нарастало, как угроза. Сабина пела, словно это была игра, детская игра, но не исключавшая угрозы, она пела, подражая вильянсико:
За считанные месяцы, что длится время действия романа, заштатный колумбийский городок Сан-Хосе практически вымирает, угодив в жернова междоусобицы партизан, боевиков наркомафии, правительственных войск и проч. У главного героя — старого учителя, в этой сумятице без вести пропала жена, и он ждет ее до последнего на семейном пепелище, переступив ту грань отчаяния, за которой начинается безразличие…
В романе-комедии «Золотая струя» описывается удивительная жизненная ситуация, в которой оказался бывший сверловщик с многолетним стажем Толя Сидоров, уволенный с родного завода за ненадобностью.Неожиданно бывший рабочий обнаружил в себе талант «уринального» художника, работы которого обрели феноменальную популярность.Уникальный дар позволил безработному Сидорову избежать нищеты. «Почему когда я на заводе занимался нужным, полезным делом, я получал копейки, а сейчас занимаюсь какой-то фигнёй и гребу деньги лопатой?», – задается он вопросом.И всё бы хорошо, бизнес шел в гору.
Каждый прожитый и записанный день – это часть единого повествования. И в то же время каждый день может стать вполне законченным, независимым «текстом», самостоятельным произведением. Две повести и пьеса объединяет тема провинции, с которой связана жизнь автора. Объединяет их любовь – к ребенку, к своей родине, хотя есть на свете красивые чужие страны, которые тоже надо понимать и любить, а не отрицать. Пьеса «Я из провинции» вошла в «длинный список» в Конкурсе современной драматургии им. В. Розова «В поисках нового героя» (2013 г.).
Художник-реставратор Челищев восстанавливает старинную икону Богородицы. И вдруг, закончив работу, он замечает, что внутренне изменился до неузнаваемости, стал другим. Материальные интересы отошли на второй план, интуиция обострилась до предела. И главное, за долгое время, проведенное рядом с иконой, на него снизошла удивительная способность находить и уничтожать источники зла, готовые погубить Россию и ее президента…
О красоте земли родной и чудесах ее, о непростых судьбах земляков своих повествует Вячеслав Чиркин. В его «Былях» – дыхание Севера, столь любимого им.
Эта повесть, написанная почти тридцать лет назад, в силу ряда причин увидела свет только сейчас. В её основе впечатления детства, вызванные бурными событиями середины XX века, когда рушились идеалы, казавшиеся незыблемыми, и рождались новые надежды.События не выдуманы, какими бы невероятными они ни показались читателю. Автор, мастерски владея словом, соткал свой ширванский ковёр с его причудливой вязью. Читатель может по достоинству это оценить и получить истинное удовольствие от чтения.
В книгу замечательного советского прозаика и публициста Владимира Алексеевича Чивилихина (1928–1984) вошли три повести, давно полюбившиеся нашему читателю. Первые две из них удостоены в 1966 году премии Ленинского комсомола. В повести «Про Клаву Иванову» главная героиня и Петр Спирин работают в одном железнодорожном депо. Их связывают странные отношения. Клава, нежно и преданно любящая легкомысленного Петра, однажды все-таки решает с ним расстаться… Одноименный фильм был снят в 1969 году режиссером Леонидом Марягиным, в главных ролях: Наталья Рычагова, Геннадий Сайфулин, Борис Кудрявцев.
Далее — очередной выпуск рубрики «Год Шекспира».Рубрике задает тон трогательное и торжественное «Письмо Шекспиру» английской писательницы Хилари Мантел в переводе Тамары Казавчинской. Затем — новый перевод «Венеры и Адониса». Свою русскоязычную версию знаменитой поэмы предлагает вниманию читателей поэт Виктор Куллэ (1962). А филолог и прозаик Александр Жолковский (1937) пробует подобрать ключи к «Гамлету». Здесь же — интервью с английским актером, режиссером и театральным деятелем Кеннетом Браной (1960), известным постановкой «Гамлета» и многих других шекспировских пьес.
В рубрике «Документальная проза» — газетные заметки (1961–1984) колумбийца и Нобелевского лауреата (1982) Габриэля Гарсиа Маркеса (1927–2014) в переводе с испанского Александра Богдановского. Тема этих заметок по большей части — литература: трудности писательского житья, непостижимая кухня Нобелевской премии, коварство интервьюеров…
Избранные миниатюры бельгийского писателя и натуралиста Жан-Пьера Отта (1949) «Любовь в саду». Вот как подыскивает определения для этого рода словесности переводчица с французского Марии Липко в своем кратком вступлении: «Занимательная энтомология для взрослых? Упражнения в стиле на тему эротики в мире мелкой садовой живности? Или даже — камасутра под лупой?».
Следующая большая проза — повесть американца Ричарда Форда (1944) «Прочие умершие» в переводе Александра Авербуха. Герой под семьдесят, в меру черствый из соображений эмоционального самосохранения, все-таки навещает смертельно больного товарища молодости. Морали у повести, как и у воссозданной в ней жизненной ситуации, нет и, скорей всего, быть не может.