Благодарю, за всё благодарю - [4]

Как Улисс, отверг я обольщенья

Запада обманчивых Цирцей.

Всё ясней мне было превращенье

Бедных спутников моих в свиней.

(1938)

Гражданский и патриотический пафос обретают в его поэзии новую силу («За узкою тюремною решеткой…»). Поэт сочиняет торжественную оду в духе Ломоносова («Вторая хотинская ода», 1944), приветствуя победоносное движение советской армии на Запад. Данная тенденция ярко представлена и в стихах советского периода. В них мотив личной судьбы, смерти переплетается с философскими размышлениями о человечестве, о его судьбах. С одной стороны, поэт использует поэтическую стилизацию – японские хокку, с другой – переосмысляет лирическую традицию, придает текстам конкретный современный характер.

Над Хиросимой

Дьявольский гриб распался.

Кто спит спокойно?

Стихотворение «Атомные демоны» также посвящено трагедии Хиросимы. Размышляя об ответственности человека при встрече с демонами, поэт в антропософском ключе поддерживает идею о единстве человека с духовной основой Вселенной [5].

В своей рецензии на «Память» Екатерина Таубер, поэтесса очень близкая Голенищеву-Кутузову по белградским поэтическим кружкам, писала, что «отличительной чертой стихов Ильи Голенищева-Кутузова является их мужественность». Он всегда был далек от литературных мод и шаблонов. Не случайно ему была чужда пресловутая «монпарнасская скорбь», и «Сады Гесперид» для него были реальнее Монпарнаса. Мужественным был путь Голенищева-Кутузова в жизни и в науке, но его «мужественному стиху» присущи и лиричность, и задумчивость. Он – не мертвое свидетельство прошедшей эпохи, а живое дыхание поэтического открытия и жизненного энтузиазма. Порыв и восторг от изучения итальянской и далматинской поэзии, народного сербского эпоса и старофранцузской литературы соотносимы с изумлением путешественника в Прекрасное, с блаженством от первого поэтического видения любимой Италии и прекрасного собора св. Кирияка:

Оранжевый парус – в полнебосклона –

Диск лучезарный дня сокрыл.

И я увидел тебя, Анкона,

При первом блеске вечерних светил.

Там, надо мною, янтарно-лиловый

Полог бледнел небесной парчи.

И город мерещился средневековый,

И в стеклах собора умирали лучи…

(Анкона)

Чистота и самобытность голоса Голенищева-Кутузова слышится во всем его поэтическом наследии. Последнее его сочинение, «Эпитафия самому себе», еще раз свидетельствует об утонченном, но искреннем характере его поэзии:

Всю свою жизнь он мечтал о покорной и кроткой Гризельде,

Но укрощать ему рок женщин строптивых судил.

И самой строптивой была его Miss Destiny – судьба, которая, однако, позволила памяти и голосу поэта вернуться на родину к читателям новых поколений. Как отметил Вяч. Иванов, «с детства Miss Destiny, черствая и деспотическая nurse, стояла у дверей влекущего в свои просторы светлого мира, как ангел с пламенным мечом. Судьба разрушила благодатную беспечность души и сделала всё, что могла (но не всё, видимо, она могла!), дабы превратить «наивного поэта» в человека, «обращенного вовнутрь себя», как говорят современные психологи. Поэтической мощи эта обращенность вовнутрь не уменьшает – скорее, развивает ее, – но тип поэзии существенно видоизменяет. Его Россия, изъятая из его поля зрения, стала для него «внутренним опытом», предметом мистической веры и почти потусторонней надежды; память о ней – «вечною памятью», провозглашаемою в чине погребения».

Флоренция, март 2004 г.

ЮНОШЕСКИЕ СТИХИ (1919-1925)

СТАНСЫ

Екатерине Таубер

Нет, не повторный лад и не заемный клад

В печальных звуках юношеских песен.

Мы знаем – каждый век по-новому богат

И каждый миг по-новому чудесен.

Остались юным нам, игравшим меж гробов

В те беспризорно-смутные годины,

От смертоносного наследия отцов

Лишь горестные ранние седины.

И если встретили мы наш железный век

Не царственно-ущербным «Morituri!»

И, пьяные тоской, у Вавилонских рек

Не прокляли сияние лазури –

Лишь потому, что есть всему конец:

И времени, и смерти, и забвенью;

Что за чертою тонкою мертвец

Облечься должен плотью воскресенья.

1929

ПРОВАЛ В ПЯТИГОРСКЕ

Я шел к тебе, о горестный поэт.

Твой взор проник во тьму грядущих лет,

Твой стих пронзил мне сердце, как кинжал, –

Я тень твою в пустынях горных звал.

И в городе твоем, в тени пяти вершин,

Казалось мне – ты здесь, я не один,

Казалось мне – лечу с отвесных скал,

Меня страшил обычный всем провал.

Но чья-то тень вставала на пути,

И до него я не посмел дойти.

1919

«Я помню зори радостного Крыма…»

Я помню зори радостного Крыма.

Синели мягко склоны Демерджи

В чадре лиловой утреннего дыма

И пел фонтан забытого хаджи.

Там кипарис склонялся надо мною,

Где желтым пламенем процвел кизил,

Вновь пробужденный раннею весною.

К долинам дождь предутренний спешил.

О, сколько раз над белою дорогой

Я ждал тебя с надеждой и тревогой,

Вдыхая свежесть полусонных гор,

Когда светило в золоте являлось,

Когда, смеясь, долина пробуждалась

И море пел волнистый кругозор.

1921

«Бежит ковыль, трепещут травы…»

Бежит ковыль, трепещут травы,

Струится тишь, лишь вдалеке

Лиманы, зыбкие, как лавы,

Застыли солью на песке.

Как будто ни войны, ни смуты,

Здесь ветр не рыскал никогда,

И те же солнечные путы

Связуют сонные года.