Благодарю, за всё благодарю - [10]

И пророчит сонно мгла;

И как будто медь во мне рыдает,

Словно кто-то в стынущей тиши

Острием упорным проницает

Тонкий воск недрогнувшей души.

III. КОЛИЗЕЙ

Здесь кровью изошла мечта

О мире царства мирового.

Стою один в тени креста,

Наследник ужаса былого.

Восставший в небе Дискобол

Швырнет в мой крест луною медной,

И отзовутся холм и дол

Осанной демонов победной;

Совиный вопль и лисий лай,

И вой встревоженной волчицы…

Всё замерло; лишь неба край

Смущают беглые зарницы;

Лишь чудится – среди разрух,

Полусмесившись с рыжей глиной,

Отсталый демон или дух

Встает осклабленной руиной.

Вдали, над мороком теней,

Там, над ареною позорной,

Как бы победней и ясней

Сияет крест – нерукотворный.

IV. Вилла Фарнезина

Воздух полон голубиных крылий.

Так лазурь чиста и глубока!

Облака легчайшие проплыли,

Облака.

Или с плеч улыбчивой Киприды,

Голуби, слетелись вы ко мне?

Чтоб душа забыла все обиды,

Отдалась нечаянной весне,

Чтоб она неслась стезей прозрачной,

Изошла бы пламенной грозой

Там, над рощей миртовою, брачной

Просиявшею красой.

«Я помню царственное лето…»

Вячеславу Иванову

Я помню царственное лето,

Прохладу римской ночи, день

В сияньи юга, в славе света,

Нещедрых пиний сон и тень

На Виа Аппиа.

Казалось

В библиотечной тишине,

Что прошлое живет во мне,

И с будущим оно сливалось

В бессмертный гимн.

И голоса,

Мной узнанные, прозвучали.

И слепли смертные глаза,

И эти руки ощущали.

Движенья крыльев.

Робкий стих,

Едва за ними поспевая,

Их сковывал.

В словах твоих –

В терцинах дантовского Рая –

Благую весть услышал я

На башне в час ночного бденья

И получил благословенье

Для творческого бытия.

И мнилось – падает завеса

Явлений смертных, мертвых слов,

И вижу грозный лик Зевеса,

Отца поэтов и богов.

ФЛОРЕНЦИЯ

Пересохший, чуть течет Арно.

Летний зной – Тосканы властелин.

Золотое небо лучезарно

Над усталой зеленью долин.

Утро флорентийское так нежно.

Что пленит твой изумленный взор?

Ты опять с надеждою утешной

Входишь в злато-розовый собор.

Слышишь жизни позабытой, новой

Легкое дыханье, трепет сны,

Словно разверзаются покровы

Небывалой радостной весны.

И в ином, торжественном обличье

Здесь, среди видений и камней,

Ты услышишь поступь Монны Биче,

Ты увидишь радость первых дней.

И, как стон пастушеской свирели

Средь апрельских ясных тополей,

Улыбнется юный Боттичелли

Вечною улыбкою своей.

УЛЫБКА СВЯТОЙ АННЫ

Исходит сном ломбардская страда, –

От синих чащ опаловые дымы

Зубчатые сокрыли города,

И облики земли неуловимы.

И в этой дреме полдня голубой

Мне снится лик мучительный и странный –

Как Леонардо, вижу пред собой

Улыбку скрытную блаженной Анны.

Двузначащая в глубине таит

Уступчивой Киприды обещанье,

В ней сладострастье огненное спит

И ангельской любви обетованье.

Пронзает тело радостная дрожь,

Мои уста змеит улыбка рая,

И чувствую – земная меркнет ложь,

И верую, душой не постигая,

Что каждый миг моей любви святей,

И в грешной неге смертного объятья –

Предчувствие божественных страстей,

Улыбка Непорочного Зачатья.

1931

СВЯТАЯ КЬЯРА

Рассеялись земные чары,

Любовью вышней грудь полна.

И нежный голос светлой Кьяры –

Как лютни ангельской струна.

Ей снится летнего Ассизи

Вечерний сладостный покой,

В алмазной непорочной ризе

Небесный полог голубой.

Всё отошло, всё отступило –

И стыд, и страсть, и страх суда.

Так не пылало, не любило

Земное сердце никогда.

И, весь тернистый и смиренный,

Встает недолгий путь земной.

Брак освящается нетленный

Неопалимой Купиной.

Горе молений ароматы,

Исчезла грешная мечта.

Горят кровавые стигматы,

Как розы райские Христа.

1931

В ПАРИЖЕ

Юрию Софиеву

Прости, мой друг, мне этот город чужд.

Здесь не жил я и смутного волненья

В душе не нахожу, но ежедневно

Смотрю на всё с приличным любопытством.

Здесь лавка древностей, а там химеры,

Дворцы, сады, и грохоты, и говор,

Тисой понятный и такой чужой.

Я помню дни Италии блаженной,

Вещающие римские руины,

Пророческой Кампаньи тишину,

Флоренции кровавые прозренья

И виноградники, где дремлют боги

На склонах Умбрии в вечерней мгле.

Еще недавно, ужасом объятый

И радостью, бродил я наугад

Вдоль стынущих и шепчущих каналов

Венеции. И вдруг – сиянье, слава

Огней и музыки; открылась площадь:

И византийского златого Марко,

И розовые мраморы Палаццо,

И льва крылатого, и Кампаниле

Увидел я. И мне понятным стало,

Что здесь свершится чудо. Предо мной –

Там над лагунами и куполами, –

Огромною крестообразной тенью

Встал Папа Ангельский во славе новой,

Владеющий ключами царства Духа.

Не то Париж. Воспоминаний древних

Прапамяти в моем плененном теле

Не будит он. Я отдаюсь бесстрастно

Часам и дням – и жду, когда созреет

Глубинное святое разуменье,

Когда смогу увидеть изнутри

И призраки, и камни, и людей,

Прикованных к сим призракам и камням.

Пока одно смущает мой покой:

Над бездной черных улиц в час заката,

Над алчущим, мятущимся Парижем,

Спокойные и ясно голубые,

Всеискупляющие небеса

Сияют чистотою несказанной.

1929

ПАРИЖСКИЙ ЦИКЛ (1930-1935)

ЛЮКСЕМБУРГСКИЙ САД

Где фуксии лиловые цветут

И тихо падает широкий лист платана,

Где шествие торжественных минут

Замедленно у Медичей фонтана,

Осенних вод немые зеркала

Колеблет стон свирели потаенной,

И зыбких нимф пугливые тела

Привидятся в аллее обнаженной.

Порою слышится далекий легкий смех

И промелькнут трагические боги.

Дионисийский попирая мех,