— Нет!!! — пчеловод зажмурил глаза, не желая видеть, что произойдет дальше. Он вдавил подбородок в грудь, повторяя. — Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет… — Воздух кончился, он замолчал. К горлу подступил комок, сквозь плотно закрытые веки проступили слезы. Они больно жгли кожу, текли по носу, и капали на брусчатку, превращаясь в темные круги. В голове шумело. Бимен всхлипнул, и проглотил комок. Шум в голове изменился. Не открывая глаз, пчеловод повернул голову в одну сторону, затем в другую. Тональность шума менялась. Почему? Потому, что шум был не в голове, он шел из другого места. Странный, похожий на низкий гул трансформатора. Бимен открыл мокрые от слез глаза. «Звука падения не было», — понял он, и начал медленно поднимать голову.
Под больничными окнами, с ног до головы облепленный пчелами, стоял покачиваясь Бартеломью. Он боялся пошевелиться, и хоть как-то потревожить сидевших на нем насекомых. Бимен взмахнул рукой, но пчелы не стали улетать. Они, почему-то не выполняли его команду. Он взмахнул снова, и не дождавшись от них реакции, пошел навстречу старику.
Приблизившись, Бимен заметил, что на Бартеломью сидят мертвые пчелы, а ноги старика почти по колено завалены их маленькими телами. Только сейчас пчеловод осознал, что больше не слышит низкий гул. Он понял почему. Гудеть не кому. Все погибли.
Бимен подошел вплотную, и начал смахивать со старика то, что осталось от его войска. Медленно, осторожными движениями. Пчелы осыпались с неприятным шорохом, освобождая из плена зажмуренного Бартеломью.
— Проснись, Барти! — пчеловод тронул старика за плечо.
— Это твоих рук дело, Бимен? — глаза Бартеломью по-прежнему были закрыты.
— Нет, я тут не причем.
— Знаешь, как тяжело дышать, когда у тебя на лице тысяча пчел?
— Нет, не знаю.
— А ты засунь голову в улей, и попробуй как-нибудь.
— Я рад, что вы живы. — Голос Бимена был уставший. Он чувствовал себя выжатой тряпкой. На выражение эмоций совсем не осталось сил.
— Представляешь, я тоже рад, что жив! — Бартеломью, наконец решил открыть один глаз, и теперь осматривал себя. Он повернулся, и шагнул в сторону из горы пчел. Шорох, превратился в невыносимый хруст. Звук ломающихся маленьких тел. Старик сделал еще один шаг, потом еще один. Он старался ступать осторожно, старался не издавать этот жуткий звук. Обходя стоящего, и смотрящего на кучу пчел Бимена, он похлопал его по плечу:
— Спасибо, дружище, выручил. А теперь, будь любезен, покарауль вот этого джентльмена. Не куда его не отпускай, и не позволяй никому к нему прикасаться.
Бимен флегматично посмотрел на Бартеломью. Тот помахал ему рукой.
— Эй! Я с тобой разговариваю. Это очень важно. Понял меня?
— Да, командир!
— Стой здесь. Я быстро. — Бартеломью распахнул больничную дверь и исчез в сумраке помещения. Меньше чем через минуту он снова распахнул ее, и вытащил наружу Ален. Он тянул ее за руку, как мать тянет упирающегося маленького ребенка.
— Вот! — довольный собой, сказал он.
— Что, вот? — не понял Бимен.
— Это Ален, — Бартеломью улыбался. — Она нам поможет.
— В чем? — По-прежнему недоумевал пчеловод.
— У нас мало времени. Я потом тебе объясню! — сказал он Бимену и переключился на свою спутницу.
— Ален, посмотрите, вот он! — старик показывал на лежащего перед ними мужчину. — Заберите у него то, что он отнял у вас.
— Не могу, — спокойным тоном ответила она.
— Если вы это не сделаете, то умрете! — Громко, пытаясь достучаться хоть таким образом, сказал Бартеломью.
— Не могу. Я люблю его.
— Тот, кого вы любили мертв. А это не он, это «Черная вдова»!
— Все равно не могу.
— Смотрите сами! — Бартеломью присел на колени и аккуратно перевернул Фастрича. Инсультник открыл глаза, и с нескрываемой злобой посмотрел на Ален.
— На, получи! — выдохнул он, и весь напрягся. Глаза расширились, вена на лбу вздулась. Он выпустил из руки трость, и схватил за запястье Бартеломью. Сжал крепко, словно пытаясь раздавить кость. Напряжение продолжалось несколько секунд, а потом все тело разом обмякло. Стало вялым и податливым. Голова, свесилась на бок, а из уголка рта показалась маленькая капелька крови. Кил Фастрич был мертв.
— Вот, и все. — Сказала Ален. Она отвернулась от труппа, и пошла в парк. Вид ее не выражал ни радости, ни скорби. Ей было все равно. Она была пуста.
