Библиотека плавательного бассейна - [108]

Но что же все-таки Джеймс натворил? При некоторой склонности к озорству он был сознательным, добропорядочным гражданином. Поставив машину в неположенном месте, он всякий раз оставлял на ветровом стекле табличку «Доктор по вызову». Он был участником «Движения за ядерное разоружение»[167], но если и ходил на демонстрации, то ухитрялся оказывать соратникам поддержку, даже не сидя вместе с ними на дороге и не подвергаясь насильственным действиям. Наиболее вероятным представлялось задержание за какой-нибудь незначительный проступок сексуального характера: я не знал, что отмочил этот пай-мальчик, но исходил из того, что ничего страшного не произошло. Представить себе, что он занялся сводничеством в мужском сортире или изнасиловал несовершеннолетнего, было просто невозможно. Совершить нечто подобное Джеймс мог бы, разве что переживая некий кризис, глубокую депрессию, ибо при всех своих чудачествах он на удивление неплохо приспособился к собственной неприспособленности. Я боялся подумать о том, каким страшным позором стал для него внезапный арест, о его унижении и о шоке от осознания того, что это не сон.

Как ни странно, всего за несколько недель в мою жизнь уже дважды вторгалась полиция. После истории со скинхедами полицейские приходили в больницу, а я побывал в участке и просмотрел фотографии. Несколько страниц со снимками бритоголовых преступников представляли собой нечто сюрреалистическое: все, кроме субъектов с наколками на лбу и на шее из кожи вон лезли, чтобы выглядеть одинаково. Подобно бедолагам из журнала «Апдейт», в объектив они смотрели дерзко, со странной смесью гордости и отвращения. Я злился и очень страдал, но при этом опасался, что, найдя виновных, дам толчок всему механизму судебного преследования. А полицейские были деловиты и собранны: они мужественно боролись с преступностью. Однако они не торопились проявлять дружелюбие, были не настолько легковерны, чтобы безоговорочно принять мою сторону. Да и как я вообще оказался в «Сандберне»? Упоминать об Артуре я не мог и потому отвечал не вполне определенно, пытался юлить, а то и отмалчивался, показывая на забинтованную голову. Потом, в участке, мне задали на удивление много других вопросов и рекомендовали не требовать к себе особого отношения. И только некий старший офицер, узнав, что мой отец носит титул «почтенный», догадался, что это напрямую связано с моим дедом, и поинтересовался, не состою ли я «случайно» в родстве с бывшим директором государственного обвинения[168], которого он хорошо помнит, после чего наконец смягчился, превратившись в осторожного подхалима. Но больше всего ужасало то, что в обществе полицейских я чувствовал себя еще менее защищенным, чем прежде, и озлоблялся до озверения; когда я волновался за Джеймса, мною вновь овладело такое чувство, что на меня вот-вот кто-нибудь набросится. Ради того чтобы успокоить его и показаться уверенным, я скрыл свое вульгарное желание узнать, что случилось. Теперь же мне и самому не мешало бы успокоиться.

Дневники Джеймса всегда читались с интересом, и в Оксфорде я даже не пытался делать вид, будто не знаю их содержания. Ныне он вел записи уже не столь регулярно, зачастую с большим опозданием, да и возможность прочесть их представлялась мне всё реже. Это вызывало досаду, ведь для меня особая прелесть дневников была в том, что они содержали много увлекательных записей обо мне. Читать о себе как о предмете обожания — «Уилл великолепен», «Уилл выглядел потрясающе», — всегда было лестно, хотя и несколько рискованно: складывалось впечатление, будто стоишь на пороге комнаты, где говорят о тебе. Подчас, перевернув страницу — «У. невыносим», «Ну и подонок! Совсем не считается с моими чувствами», — я был вынужден взглянуть на себя другими глазами — как если бы неожиданно выяснилось, что один мой довольно близкий знакомый живет двойной жизнью: обаятельный белокурый супержеребец, которого я так любил, на самом деле оказался ничтожным богатым эгоистом, самовлюбленным, избалованным и даже — как было язвительно сказано по поводу одного случая — «чудаковатым».

Всё это было не так уж и безобидно. Как и все прочие дневники, этот тоже предназначался для читателя. Когда Джеймс был без памяти влюблен в этого паршивца Роберта Смит-Карсона, тот, прочтя посвященные ему страницы, был одновременно польщен и встревожен вагнеровским пафосом отдельных записей (целые абзацы состояли из бредовых восклицаний: «Weh! Weh! Schmach! Sehnsucht!»[169] — и так далее). Другие места были полны темной библейской страсти: один пассаж, начинавшийся словами «Бедра его подобны бронзовым вратам», я потом собственноручно снабдил восклицательными знаками. При этом многие записи делались с расчетом на то, что их прочту я, а затейливая откровенность дневников позволяла Джеймсу (который всегда терпеть не мог злых слов и споров) скрывать этот факт и в то же время высказывать всё, что он обо мне думает. Мы с ним разыгрывали тайную шараду — шараду, в которой ключевым было слово «тайна».

Эти неприметные тетради с темно-бордовыми корешками, залитые спиртным, потрепанные и изогнувшиеся, занимали часть совершенно особой полки, где стояли книжки Фербанка — первые издания карманного формата с их золоченым тиснением или рваными суперобложками, вдобавок обернутые целлофаном. Теперь, когда и мне довелось прочесть эти книги, я посмотрел на них с гораздо большим интересом — «Каприз», «Тщеславие», «Влечения», правда, «Растоптанного цветка», увы, не было, — и ободряюще похлопал их по корешкам. В стороне от них, строго на своем месте, стояла последняя тетрадь дневника, уже ставшая достоянием истории, хотя и заполненная только наполовину. Почти профессиональный читатель чужих разрозненных записок, я взял свою кружку кофе и уселся в кресло, намереваясь выяснить, что произошло за последнее время.