Библиотека плавательного бассейна - [106]

Я очень сильно пьян. Сейчас половина третьего ночи. Я вхожу на цыпочках, очень осторожно, и вижу, что он спокойно спит. Он проснулся бы от всего, что мне нестерпимо хочется сделать, — а этого я себе не простил бы. Вся моя любовь к нему выражается во врачебном такте, благородном самоотречении, в своего рода благодеянии, широком жесте, который я делаю по неизвестной причине и который некому оценить по достоинству. И, окончательно успокоившись, посмеиваясь над собой, я ковыляю спать.

1 июня 1926. С утра страшно болела голова. Я отменил все назначенные на сегодня встречи и в результате оказался в таком же положении выздоравливающего, как мой слуга. Хасан злобно ревнует.

Вечером, когда Таха заметно воспрянул духом, я сидел у его постели и вопреки всем принятым нормам вел с ним задушевную, дружескую беседу. Я расспросил мальчика о его семье и даже начал было рассказывать о своей, но тут он заявил, что как британец я должен знать мистера Миллза — видимо, миссионера, — поскольку тот родом из Нью-Йорка, и до меня дошло, что мы несколько недопонимаем друг друга. В конце концов я рассказал ему сказку о принце Ахмеде, которую выучил совсем недавно, чтобы рассказывать после ужина. Когда Таха услышал, как я, словно беседуя с каким-нибудь сановником, начал излагать ему что-то на напыщенном, правильном арабском, на лице у него застыло изумление, смешанное с восторгом. Но потом и сама сказка зачаровала его, словно некое откровение. Вместо трех волшебных даров, преподнесенных принцам, я использовал разнообразный реквизит: вместо ковра-самолета — старый тростниковый половик, вместо подзорной трубы, в которую можно увидеть всё что пожелаешь, — свой полевой бинокль, вместо яблока, излечивающего от всех болезней, — плод лайма, лежавший на подносе с моей выпивкой. Таха радостно смеялся — так дети радуются кое-каким избитым остротам, само повторение которых неизменно успокаивает и доставляет удовольствие, — и я дурачился вовсю: сел на корточки на коврике, посмотрел в бинокль, высунувшись из окна, — правда, увидел не принцессу Нур-аль-Нихар, а птиц, садящихся на ветки персидских мелий, изумительный закат над скалами, девочку, вприпрыжку бегущую домой наперегонки с собакой, — а затем поднес лайм к носу и закатил глаза так, словно почувствовал восхитительный запах. Но все дары были в равной степени чудесными, объяснил я, с серьезным видом сев на краешек кровати. А потом, когда я перешел к рассказу о состязании в стрельбе из лука и о принцессе, обещанной тому, чья стрела улетит дальше всех, произошло нечто в высшей степени необыкновенное. Рука Тахи робко скользнула по одеялу и крепко сжала мою. Я почти не запинался, рассказывая о стреле Ахмеда, улетевшей так далеко, что ее сочли пропавшей, и он вынужден был уступить принцессу своему брату Али, но у меня возникло такое чувство, будто что-то сдавило мне грудь и горло, и я насилу осмелился взглянуть на мальчика, когда совершенно безотчетно позволил его длинным пальцам сплестись с моими, и нам стало удобнее держаться за руки. Бесхитростным жестом, на который я не отважился бы никогда, и к тому же без слов, которых не смог бы вымолвить ни один из нас, он показал, что доверяет мне, а держа меня за руку, упрямо, простодушно верил, что у Ахмеда всё будет хорошо, каким бы безнадежным ни казалось его нынешнее положение. А когда все остальные, продолжал я, направились домой, решив, что стрелу никто никогда не найдет и нужно спешить на свадьбу принца Али и принцессы Нур-аль-Нихар, Ахмед пошел дальше один и вдруг встретил ослепительно красивую фею Пери-Бану, влюбился, женился и прожил с ней счастливо до конца своих дней. Потом послышалось шарканье ног, и на пороге появился Хасан, а Таха, словно позабыв о своей невинности, отдернул руку…

Зазвонил телефон. Я знал, что Фил ни в коем случае не ответит на звонок, хотя аппарат стоял у изголовья кровати. Когда я вошел, он лежал, растянувшись поверх одеяла, бледный, с опухшим лицом и затуманенными глазами.

— Оставь нас с телефоном в покое, — простонал он.

Я сел на кровать, едва не придавив его, и взял трубку.

— Милый, это Джеймс. Ты не мог бы приехать, а?

— Дорогой, у меня голова раскалывается после вчерашнего, и сейчас только семь утра. Нельзя ли это отложить?

— Разве что ненадолго. Я в большой беде. Меня арестовали.

10

Джеймс в крайнем возбуждении ждал меня на крыльце. Судя по виду, он, как обычно, старался скрывать волнение и был полон решимости сохранять самообладание.

— Боже, это невыносимо. Меня только что вызвали к больному, — сказал он, схватив меня за руку.

— Не волнуйся, старушка, я тебя подожду.

Я похлопал его по плечу и попытался улыбкой вселить в него спокойствие и уверенность, которых мне и самому недоставало после всех потрясений минувшей ночи. Начинался великолепный летний день, что постепенно дошло до моего сознания, когда я стоял у ворот и смотрел, как Джеймс, позвякивая ключами, спешит к машине. Далекий, неумолчный гул уличного движения, рассеивающийся туман, люди в строгих костюмах, торопливо идущие мимо, — всё производило впечатление рекламы некоего скучного торжественного мероприятия. Мне даже почудилось, будто над домами на той стороне улицы появилось огромное, до самого неба, золотистое изображение атлета, напоминающее то ли опускной занавес на балетном спектакле, то ли гигантский транспарант на советском массовом митинге, чреватом чем-то ужасным. Войдя в дом, я вздохнул с облегчением.