Библиотека плавательного бассейна - [104]

Хасан, работающий у меня с давних пор, относится ко мне как к родному, и всякий раз, когда появляется новый слуга, возникают какие-нибудь проблемы. Если вдуматься, просто удивительно, что оба принадлежат к одной расе, — старый повар с его орлиным носом, желтоватым лицом, коричневыми от бетеля[160] зубами, физической непривлекательностью, каковую я почему-то счел лучшей рекомендацией и гарантией честности; и угодливый шестнадцатилетний слуга с его неслышной нервной походкой, иссиня-черной кожей, задумчивыми глазами и улыбкой, изредка озаряющей лицо, такой застенчивой и тем не менее искренней… Мальчика я выбрал из соображений прямо противоположного свойства: хотелось, чтобы его обаяние, пусть даже переменчивое или профессиональное, служило украшением каждого нового дня. Кстати, он уже возвращается. У него руки прирожденного музыканта, и когда он берет мой стакан, чтобы снова наполнить, движения его изящных длинных пальцев вызывают в моем воспаленном алкоголем воображении ассоциацию с игрой на арфе.

Кое-какие особенности этого дома я считаю совершенно очаровательными. Это побеленное строение квадратной формы с четырьмя комнатами одинаковой площади. Строение, состоящее из простейших элементов, с пустыми проемами вместо окон и дверей; сидя в одной комнате, можно заглянуть в соседнюю, а сквозь нее — увидеть внешний мир: окрестные хижины, островерхие крыши бараков или таинственные голые скалы. Дом представляет собой нечто вроде каркаса для жизни или строгих рамок для мысли, и потому немногочисленные предметы его обстановки — книжный шкаф, довольно мерзкий ковер, фотография короля — кажутся ненужным хламом. В часы одиночества я неожиданно для себя делаюсь неприхотливым, как отшельник, и ни в чем не нуждаюсь. А если провожу время с вождями — ем, пью и рассказываю им сказки «Тысячи и одной ночи», без чего они, видимо, не могут обойтись, — то возвращаюсь потом в этот скромный приют теней, к украшенному подвесками круглому стеклянному абажуру шамадана[161] и маленькому, уютному складному креслу, чувствуя себя околдованным. А Таха ждет, ни разу не вздремнув, да и не зевнув, ждет, сидя на корточках, в полном молчании, как и положено необразованному юнцу. Черты мальчика делаются еще более прелестными благодаря его бдительности, которая никогда не раздражает и не граничит с дерзостью. Это почти абстрактная форма внимательности, ставшая для него одним из условий выживания. Он поступил ко мне на службу только на время этой поездки, однако в его обществе я уже не чувствую ни малейшей неловкости — как не чувствуют ее, полагаю, давно состоящие в браке супруги, — и пока я сижу, пишу, а то и просто глазею на луну и звезды, его взгляд, легкий, отнюдь не требовательный, устремлен на меня, а в глубине круглых глаз, этих темных небесных тел, отражаются звезды и лампа!

И тут я вспоминаю, что он ничего об этом не знает, а я ничего не знаю о нем. Я перевожу взгляд на него, улыбаюсь, и, чуть помедлив, он улыбается в ответ, начинает подниматься, но я жестом велю ему не беспокоиться. Какое-то мгновение он колеблется, а когда вновь садится на корточки, от нерешительности не остается и следа.

31 мая 1926. Вчера была страшная драма: Таху ужалил скорпион… Я как раз возвращался домой: жара стала слишком сильной, и мне не удалось разрешить спор между двумя мужчинами из-за свиньи — свиньи, которую одному из них вручили в награду за своевременную уплату налогов. Относительно этого у меня не возникло сомнений, к тому же на свинье имелось клеймо, но второй парень, довольно учтивый субъект, явно любящий пофлиртовать, заявил, что этот замечательный налогоплательщик задолжал ему свинью, мало того — двух свиней, и он считает, что имеет полное право ее забрать. Дело требует более тщательного рассмотрения. Они с двух сторон взяли меня под локотки так, словно каждый был уверен, что я встану на его сторону. Подходя к дому, я был потрясен, увидев, как Хасан, этот невозмутимый циник, с угрожающей быстротой, прихрамывая, несется по маленькой песчаной площадке, все еще сжимая в руке большую деревянную ложку, точно оружие или символ какой-нибудь гильдии. «Сэр, лорд, — вымолвил он задыхаясь, — мальчик очень-очень ужален».

Хоть и отупев от жары, ради приличия я несколько секунд размышлял, причем мыслил на английский — а может, и на арабский — манер, исключительно метафорами. Я даже предположил, что допустил какую-то страшную ошибку, нарушение некоего обязательства, чреватое ужасными последствиями, и что  м а л ь ч и к, мой Таха, уязвленный грубым попранием благопристойности, удрал или по крайней мере сидит где-нибудь и дуется, пугая и нервируя Хасана своим непослушанием. Но тут Хасан забавно изобразил резкий колющий удар ложкой, и до меня дошло, что он изъясняется «без аллегорий».

Оказывается, когда Таха сидел на крылечке кухни и был занят не чем иным, как чисткой моей обуви, он, нечаянно уронив щетку, вызвал враждебные действия со стороны лениво ползшего мимо скорпиона, который тут же ужалил его в икру ноги (мальчик ходит босиком, и ступни у него так задубели, что их не сумел бы проколоть ни один скорпион, а подол джеллабы он, как рисовалось моему мысленному взору, задрал и зажал между коленками). Во всем этом, разумеется, не было ничего необычного, и я отлично знал, что надо делать. И все же я был потрясен, осознав, что мне передалась Хасанова паника, что и сам я, взволнованный этой историей, начал вдруг задыхаться. Я бросился бежать к дому, а Хасан поспешил следом, выкрикивая что-то по-нубийски плачущим голосом, то громким, то затихающим, как журчание воды, выплескиваемой из дома на камни.