Библиотека плавательного бассейна - [109]

Читая дневник Чарльза, я мог быть уверен, что ни одна запись, какой бы она ни была скучной, с одной стороны, или трогательной, с другой, не имеет ко мне ни малейшего отношения; а вот Джеймсов дневник непременно тем или иным образом затрагивал и меня, и я, бывало, в тревожном волнении бегло просматривал страницу за страницей в поисках упоминания о себе. У него был тот ясный, красивый почерк — вызывавший в памяти стиль «ар нуво», — которым многие архитекторы до сих пор пишут на чертежах, причем бросались в глаза очень жирные прописные буквы «W», смахивавшие на пару лотков для подноски кирпича. Страшно неприятно было читать многословные рассуждения о «Золоте Рейна» или о «Парсифале»: меня и Вагнера Джеймс обозначал одной и той же буквой, то и дело возникавшей в тексте — хотя в общем-то можно было определить, кого из нас он имеет в виду.

Я обнаружил, что Джеймс безнадежно отстал, и понял, что не найду здесь ключей к разгадке событий минувшей ночи. Последняя запись была сделана несколько недель назад: «В 6.30 — в «Корри». В душевой был этот мальчик Фил, новое увлечение У. Потрясающее тело, жаль только, пипка маленькая. И все же она вызвала мучительное желание — улыбнулся ему, но он посмотрел на меня невидящим взглядом. Унизительно! Когда мы познакомились, я всячески старался быть очаровательным, но теперь жалею об этом. Быть может, все влюбленные обижаются на старых друзей, которые знают то, что неведомо им? Либо обижаются, либо, в сущности, ищут их расположения. Но, с другой стороны, тогда возникло жуткое чувство, что меня вообще никто не замечает, что все обо мне позабыли».

Я был пристыжен — и в то же время чертовски рад, что мой маленький разбойник Фил никого, кроме меня, и близко не подпускает к стоячему, скользкому от мыла признаку своего самообладания. А в недооценке Филова хуя можно было невооруженным глазом разглядеть тщетную попытку отмести обвинение в тайной зависти. Охваченный мазохистским предчувствием, что сейчас мне не поздоровится, хотя и уверенный, что найду там весьма изящные, глубокие мысли о музыке, я вернулся на несколько страниц назад, к записи о том вечере, когда мы слушали «Билли Бадда». Начиналась она так: «Билли Бадд — ложа — Беквиты — черт побери! Музыка ни при чем, а вот У. несносен. Не знаю, что подумал бедный лорд Б. — разумеется, он вежлив и обаятелен, хотя временами холоден и рассеян: из страха восстановить его против себя постепенно становишься льстецом (хотя и это ему вряд ли нравится). У. начал встречаться с каким-то мальчишкой из «Корри» — судя по всему, с тем красивым маленьким бандитом в красных плавках, от которого я почти без ума. Он всё рассказал мне, как только мы встретились, и потому вечер сразу не задался: я начал испытывать черную зависть и раскаяние, а музыка облегчила и усугубила мое состояние a la fois[170]. Что-то в этой опере и вправду приводит в ярость, принося утешение, — поражает пелена таинственности, возникающая из-за того, что речь идет не о любви, а о великодушии, и то, как Бриттен завуалировал свое отношение к любви, отобразив его средствами какого-то непонятного, малоинтересного театра словопрений. Мы немного поболтали об этом в антракте — оказывается, лорд Б. знал ЭМФ[171], вероятно, довольно хорошо. Впервые мне показалось, что он не прочь поговорить о вещах, столь неприятных людям его возраста и положения. Как обычно, я был воплощением дисциплинированности и хороших манер — в отличие от мисс У., которая то самодовольно ухмылялась, то разыгрывала из себя «великого любовника». Дома. Скудный ужин — черствые тофубургеры[172]; прослушал соч. 117 и почувствовал себя гораздо хуже. Да и вообще: что это за интрижки? Я подумал о том, что У. наверняка уже вернулся к своему мальчику, и постарался рассуждать до безумия здраво: долго это не продлится, это всего лишь секс, к тому же он опять выбрал парня, который гораздо беднее и глупее него — да и моложе. Едва ли он хоть раз переспал с человеком, получившим высшее образование. Эти набеги на послушных молчунов никогда не кончатся. Страшно устал, но заснуть не смог. Лежал, мечтая о том, чтобы меня крепко обнял какой-нибудь глупый юный бедняк…»

По-моему, в тот момент я предпочел бы, чтобы зависть так и осталась тайной. Я робко перевел взгляд на другую запись на той же странице. «Прием больных. Потом — плавать, 40 отрезков, вымотался, но все равно здорово. Долго торчал в душевой — сплошь мутанты и гериатрия. Собирался уходить, когда вошел этот бесподобный Морис и встал под душ рядом со мной. Вблизи кожа у него тонкая, нежная и шелковистая — да еще большой ленивый хуй, едва вставший, с этой длинной, толстой извилистой веной и бледно-лиловой залупой, показавшейся, когда он оттянул крайнюю плоть… Extase![173] Потом — по вызовам. Первым делом — в подвальную квартиру, куда забыл зайти в прошлый раз: большинство людей понятия не имеют, насколько ужасен этот служебный проступок. Несчастная дряхлая супружеская пара — у нее старческий маразм, у него недержание. Она поскользнулась на лестнице, он не смог поднять ее и обоссался. Очень толстая собака, которая постоянно путалась под ногами. Громадная зловонная мебель, фотографии, радиоприемник времен войны. Я был весьма аккуратен и деловит — их состояние действительно внушает большие опасения. Лишь выйдя оттуда и снова сев в машину, я вздохнул свободно — чувство жалости и хандра, но больше никаких безумных фантазий насчет Мориса. И это было только начало: той ночью я помог очень многим».