Безумный лес - [125]

— И я тоже был на фронте. И даже получил увечья.

Тогда, убранная, как новогодняя елка, и раскрашенная, как пасхальное яйцо, из-за кулис неожиданно появилась Дезидерия Гэзару. Зал замолк.

— Господа, — произнесла директриса, — как вам не стыдно. Если его превосходительство господин министр Стэникэ Паляку узнает, как некрасиво вы себя ведете, он может рассердиться…

Из глубины зала кто-то крикнул:

— Да здравствует господин министр Стэникэ Паляку, отец и благодетель нашего города! Ура-а-а!

Кое-кто из зрителей захлопал. Другие принялись свистеть. Зал разрядился и успокоился.

Вспомнив про войну, Туртулэ уже не мог остановиться. Обладая незаурядным даром слова, он принялся подробно повествовать о своих фронтовых переживаниях. Кое-кто не мог сдержать вздоха. Пожилые женщины вспомнили о страданиях, перенесенных во время немецкой оккупации, и прослезились. Но как раз когда Туртулэ вдохновенно описывал знаменитое сражение под Мэрэшешть, какой-то озорник с галерки крикнул:

— Александри!.. Вернитесь к Александри!..[28] Перед тем как сойти с рельсов, вы читали «Счастья вам!.. На поле чистом…».

— Возвращаюсь… Возвращаюсь…

Учитель торопливо закончил свои фронтовые воспоминания и действительно вернулся к теме лекции. Он говорил еще час, не больше, но чары уже рассеялись. Послышался кашель. В зале двигались, почесывались, скрипели стульями.

За лекцией Туртулэ последовали обещанные в программе стихи и неистовые народные пляски. Стихи, изрыгавшиеся не столько из уст, сколько из чрева, вызвали оживление, а народные пляски в исполнении парней, наряженных пастухами, и девушек, одетых пастушками, привели зал в совершенный восторг. Над маленькой сценой пивного зала Джувелки пыль поднялась столбом. Заклубилась над залом, забиваясь зрителям в уши, в ноздри, разъедая глаза. Пьеса «Светает» закончилась, когда на улице и впрямь рассвело.

Сестры Скутельнику, которых я давненько уже не видел, тоже явились на праздник. Я весь вечер пытался подойти к ним или хотя бы привлечь к себе их внимание. Это оказалось невозможным. Бибина не удостоила меня даже взглядом. Не замечала меня и Маргиоала. Они сидели в первом ряду стульев, в самой середине, одна держала Тимона за левую руку, другая за правую. Усатый, с козлиной бородой учитель успевал ухаживать и за той и за другой, что-то шепча, расточая улыбки и нежности. Девушки были счастливы, глаза их блестели, словно весь мир принадлежал им одним. Когда, как и почему они помирились? Этого я не знал тогда, не узнал и позднее.

Хотя вокруг было много людей, чувство одиночества нашло ко мне дорогу и, как в теплую нору, прокралось в сердце. Я отнюдь не всегда легко переносил одиночество. И на этот раз оно было мне совсем не по душе. Я пробрался вдоль стены, прошел за кулисы и там наткнулся на Валентину. За успехи и прилежание она получила первую премию. Участвовала в спектакле. И теперь, сломленная усталостью и пьяная от радости, безмолвно переживала свой триумф.

— Мне хотелось бы поговорить с тобой, Валентина.

Она посмотрела на меня большими, какими-то чужими глазами, каких я прежде у нее не видел.

— Сейчас нет.

— А когда?

— Дня через два-три.

— Где?

— Как где? У мадам Гарник.

— Ну нет, туда я больше ни ногой.

Я оставил ее одну. Праздник закончился. Развлечения — если они были для кого-нибудь развлечением — пришли к концу. Публика разошлась.

Я не торопясь отправился домой под сенью старых, разросшихся каштанов. По дороге мне встречались торговцы молоком, сыром и овощами, направлявшиеся на рынок. Они несли большие корзины с товаром. У всех или почти у всех были веселые, свежие лица людей, хорошо выспавшихся и с надеждой встречающих новый день. Не знаю отчего, мне вдруг вспомнилась Деспа. Очень много бы я дал, чтобы понять, что же происходит со смуглянкой. Эта сумасбродка за последнее время настолько изменилась, что даже я, изучивший все ее капризы и испытавший на себе все ее причуды, не узнавал Деспы. Она не болела, но и здоровой ее нельзя было назвать. Она чахла. Еле передвигала ноги. И произносила не больше одного-двух слов за день, это Деспа-то, чей язык прежде никому не давал пощады. Когда я, выбирая слова поласковее, пригласил ее на праздник, она ответила с раздражением:

— Зачем? Мне вовсе не до праздников. Что я там потеряла?

— То же, что и другие.

— Мне нет дела до других.

Продолжая свой путь, я прошел мимо каштана, разбитого молнией. Каштан обуглился. Когда-то это было ветвистое дерево. Теперь от его ветвей осталось несколько почерневших обрубков. Эти обрубки напомнили мне однорукого. В начале праздника он носился по залу волчком. Потом — ищи ветра в поле. Словно сквозь землю провалился.

Над городом небо было чистое, как слеза. И синее. Почти такое же синее, как летнее небо Добруджи. Ах, да… Добруджа…

XX

Не знаю отчего, но с некоторых пор вновь и вновь оживает в моей памяти Добруджа… Добруджа и татарин из Сорга… Добруджа и великолепный жеребец Хасан… Добруджа и Урпат… При воспоминании о Хасане и Урпате я вздрогнул. А вот и Урума явилась моему воображению… Урума, с лицом круглым и полным, как лунный лик… Урума и Урпат… Урпат и «свадьба», его долгожданная «свадьба».