Безумный лес - [124]

Один из учителей, обучавший ремесленников грамматике, поспешил исправить положение:

— Отличная… Отличная шутка!.. Сразу видно, что господин Лэптурел, как и мы, выходец из народа.

Я наткнулся на Лэптурела в центре города возле статуи генерала Манту. Глаза его заблестели.

— Ты мне нравишься, слышишь? Еще с зимы. Зайдем в кондитерскую, я угощаю.

— Не могу, спешное дело.

— Спешное дело? Какое у тебя может быть спешное дело? Собак гонять можно и потом, голоштанник.

Подонок схватил меня за руку и затащил в кондитерскую Синатры. Теперь он уже не стал спрашивать, чего я хочу. Заказал пахлаву.

— Угощайся, голоштанник. Они сладкие и очень сытные.

Я съел одну штуку. Лэптурел проглотил пять. Выпили бутылку апельсинового сока.

Закурили. Принялись разглядывать прохожих. Лэптурел провожал взглядом местных красавиц. И вдруг принялся исповедоваться:

— Собираюсь жениться, парень. Женюсь, слышь ты. Хватит с меня холостяцкой жизни. Пора жениться.

— Невеста из здешних мест?

— Как бы не так! Местные нищенки не для меня.

— Тогда откуда она?

— Из Кымпины. Дочь нефтепромышленника. И к тому же единственная у родителей.

В моем причудливом воображении слово Кымпина вызвало вдруг картину всей Проховской долины. Леса вышек. Нефтеналивные цистерны. Нефтеочистительные заводы. Мне почудилось, что даже пропитанная медом пахлава, что лежала передо мной, ничуть меня не соблазняя, пахнет мазутом. Отогнав эти видения, я спросил:

— И сколько у него вышек?

— Двенадцать пока что. Со временем… Со временем от моих вышек народятся новые.

Я не был сентиментальным. Меня трудно было растрогать, но тут мною вдруг овладела жалость, жалость глупая, дурацкая — и все-таки жалость. Разочарованно оттопырив губу, я спросил:

— И зачем тебе торопиться? А вдруг привалит невеста с двадцатью четырьмя вышками? Или даже с сорока восемью? Что для такого бесценного молодца, как ты, двенадцать вышек? Всего-навсего двенадцать вышек!..

— Ты прав, голоштанник, но я совершил бы непростительную глупость, если бы согласился ждать дольше.

— Почему? Убей меня бог, если я понимаю, почему.

Лэптурел огляделся вокруг, не подслушивает ли кто, прежде чем сделать одно важное признание. И сказал шепотом:

— Хоть мы и трезвоним на всю страну о своем прочном положении, дела у нас, парень, плохи. Из рук вон. Правительство неустойчиво. Уже шатается. Рабочие готовятся к новым забастовкам. Финансы на исходе. Кризис… Дядюшка министр говорит, что к Новому году наша власть кончится.

— Ладно, предположим, что дела обстоят так, как ты сказал. Но неужели Стэникэ Паляку не принимает своих мер? Неужели после такой долгой и жестокой борьбы он удовлетворится лишь несколькими месяцами власти? Только начал привыкать — и на тебе.

— Об этом, голоштанник, не может быть и речи! Дядюшка министр уже сейчас ведет тайные переговоры с Михалаке. Как только правительство падет, мы тотчас со всей организацией переходим к цэрэнистам.

— Что же, господин Паляку считает, что к власти придут цэрэнисты?

— Надо же и им отвалить кус. Нельзя же вечно держать их в оппозиции.

— Значит, я все-таки прав. Тебе нечего торопиться с женитьбой.

— На первый взгляд ты, конечно, прав. А на деле нет. И вот почему: может случиться, что цэрэнисты не сдержат слова. Такое уже бывало. Возьмут да и надуют дядюшку министра, не включат в свое правительство. С чем тогда останусь я? С журавлем в небе, вместо синицы в руках? Нет уж, парень. И не подумаю. Лучше женюсь теперь. Двенадцать вышек — это как-никак двенадцать вышек!

Лэптурел заплатил по счету. Мы вышли из кондитерской в уличную суету.

— До свидания. Я — в Бухарест. Женитьба. Хлопоты. Государственные дела.

— Прежде всего, конечно, государственные дела.

— Еще бы. Государственные дела — это государственные дела, не какие-нибудь там пустяки.

Я счел неуместным желать ему счастливого пути, потому что ничего подобного я ему вовсе не желал. Если бы он со своей машиной врезался в стену и сломал себе шею, я, может быть, и пролил бы одну-две слезинки, но никак не больше.

Праздник по случаю окончания учебного года прошел в обстановке всеобщего подъема. Будто среди учителей никогда и не было ссор, раздоров и неприязни. Туртулэ, как всегда обросший, три часа ораторствовал перед битком набитым залом. Билеты распространяли сами ученики — среди родных и знакомых. Послушав некоторое время, кое-кто из собравшихся в стенах пивного зала Джувелки начал зевать и клевать носом. Кицу-рогожник, потеряв терпение, поднялся и потребовал от учителя, чтобы тот кончал тянуть волынку.

— Я сполна заплатил за билет. И не желаю, чтобы мне капали на мозги до умопомрачения.

Зал встрепенулся. Раздались смешки. Хлопки.

Бедный Кицу! Он и понятия не имел, что за человек наш учитель! Туртулэ приблизился к краю сцены, поправил на носу очки и заявил:

— Я и не подумаю кончать. Будьте добры дослушать до конца. Непременно. Вы поняли? Это моя дипломная работа. Я работаю над нею уже десять лет. Я работал над ней даже во время войны, на фронте, подвергая свою жизнь опасности во имя Великой Румынии, чтобы вам было где втридорога продавать ваши рогожи.

Но Кицу не унимался. Он перешел на крик: