Без права на жизнь - [8]

Гражину пронзила страшная мысль: неужели Юргис… тоже наденет немецкую форму?! Ему могут приказать, ведь все учреждения подчинены немцам.

Она с трудом заставила себя слушать Ципору:

— …больше я к тюрьме не хожу, чтобы мама с папой не волновались. И так живем в постоянном страхе, — я, к сожалению, тогда не удержалась и рассказала им про угрозу Казиса. Поэтому, когда ты позвонила, каждый схватил свой узел.

— Очень жалею, что напугала вас.

— Ты не виновата. И я тебе очень благодарна, что ты не побоялась прийти к нам.

От этих слов к Гражине вернулся прошедший было страх. Надо скорее предупредить Ципору про пятницу и уйти. Но Ципора опередила ее вопросом:

— А ты как живешь? Как отец с матерью?

— Они умерли, — печально ответила Гражина.

— Сочувствую тебе…

— Спасибо.

— А… — Ципора явно не знала о чем еще спросить. — Кого-нибудь из наших видишь?

— С Марите мы вместе работаем.

— Все в доме для сирот?

— Да, там.

— С Юргисом еще дружишь?

Чтобы не отвечать, Гражина поспешно заговорила о другом:

— Хорошо, что вы подготовились… чтобы… когда поведут в гетто…

— Ты тоже слышала про гетто?

— Да… к сожалению…

— Выходит, правда. А я не хотела верить. Ведь гетто были только в Средневековье.

Гражина испугалась, что Ципора может спросить, откуда она знает, и поспешила сама заговорить:

— Только там, может, не хватит места всем, постарайтесь не быть последними.

— Как это… постараться? — безучастно, словно думая о чем-то другом, спросила Ципора.

— Не знаю. Знаю, что это будет в пятницу.

— Уже в пятницу?

Гражина кивнула.

— Значит, мой ребенок родится в неволе… — грустно, словно самой себе, тихо сказала Ципора.

Гражина беспомощно смотрела на нее, на эту унижающую желтую звезду и вдруг вспомнила предупреждение Юргиса.

— Не говори никому, что знаешь…

— Не скажу. Даже родителям. Пусть хоть еще четыре дня не знают, что нас ждет.

Больше Гражине нечего было сказать.

— Извини, но мне пора домой.

— Да, да, конечно, — все еще думая о своем, согласилась Ципора. — И спасибо, что пришла.

Они вышли в столовую. Ципорины родители уже не стояли, а сидели. Но опять почему-то в один ряд, вдоль стены. И у ног каждого лежал его узел.

— Тетя Гражина, вы со мной совсем не поиграете? — спросил маленький Гершеле.

— Нет, тете Гражине некогда, — ответила ему Ципора. — В другой раз, малыш.

В другой раз…

Ципора выглянула на лестницу, показала, что там никого нет, и Гражина быстро сбежала вниз. Из подъезда тоже почти выбежала. Оглянулась — не видел ли кто-нибудь, откуда она вышла. И хотя никто не обращал на нее внимания, торопилась отдалиться от этого дома, от Ципоры и ее родителей, от того, что им осталось всего четыре дня жить дома.

Наконец оказавшись в своей комнате, она перекрестилась перед распятием и поблагодарила Бога за то, что их предупредила.

6

Теперь дорога на работу и обратно занимала больше времени — приходилось огибать гетто. В первое время эти высокие кирпичные стены, отгородившие знакомые улочки, вселяли страх, и, проходя мимо них, Гражина ускоряла шаг. Но потом к их виду привыкла и лишь иногда сочувственно вздыхала: как же там, внутри, вместилось такое множество людей? Однако в остальное время о тех, кто в гетто, не думала. Даже Ципору не вспоминала — была поглощена своими заботами: зима небывало холодная, в приюте топят всего два раза в неделю, дети мерзнут, болеют. Да и дома очень холодно. Хоть, помня из физики, что вода, замерзая, выделяет тепло, каждый вечер ставит

у постели два полных ведра, но это не помогает — к утру вода покрывается ледяной корочкой, а теплее в комнате не становится.

Однажды, когда она возвращалась с работы позже обычного — не могла оставить заболевшую Дануте, — поравнялась с возвращающейся в гетто колонной евреев. К тому, что их так, колоннами рано утром ведут на работу, а вечером приводят обратно в гетто, привыкла и, если доводилось проходить мимо, старалась не смотреть на этих меченных желтыми звездами несчастных. Но на сей раз шедший с края старик тихо спросил:

— Доченька, нет ли у тебя кусочка хлеба?

От этого «доченька» она вздрогнула.

— Н… н… нет.

— Извини. — Он опустил голову. Видно, стало стыдно, что попросил.

Гражина хотела оправдаться, объяснить, что ничего с собою нет, но не могла. И пойти быстрее, оторваться не решалась, чтобы не обидеть старика. Шла рядом. Только очень не по себе было от этой близости, будто идет вместе с ними, хоть и по тротуару. И лишь нетерпеливо поглядывала, далеко ли еще до угла, за которым колонна должна свернуть к гетто.

Старик, кажется, на прощание кивнул ей. Она тоже кивнула. И почему-то остановилась. Смотрела им вслед, пока за поворотом не скрылись последние ряды.

Мостовая опустела. И на тротуарах никого не было. Гражина стояла на пустой темной улице.

Старик назвал ее дочерью! Это могли услышать и принять ее за еврейку! Осторожно оглянулась. Кругом никого. И все равно поспешила уйти отсюда.

Шла быстро, почти бежала… Но стариковское «доченька», казалось, бежит вместе с нею. По лестнице перепрыгивала через ступеньку. И дверь захлопнула поспешно, чтобы не впустить свой страх.

Войдя, подняла глаза на распятие, — и как стояла — в пальто, ботах, шапке, — упала перед ним на колени. Молила простить, что не дала голодному хлеба. Но ведь не было у нее, не было!