Без музыки - [97]

— Я выступаю, а не даю показания, — отрезал Углов. — С точки зрения журнала, туда мог выехать любой сотрудник. А если Улыбин прав и совершена ошибка? Тищенко — человек с именем, признанный авторитет. Объяснений с газетой не избежать. Чередова знают все. Я собрал чемодан и уехал. Все остальное вы уже слышали. Худшее подтвердилось.

— Вы даже ни с кем не посоветовались.

— Почему же ни с кем? Был долгий разговор с Чередовым.

Кропов роняет очки, они раскачиваются на одной дужке. Иногда электрический свет падает на стекла, и тогда кажется, что очки кому-то самостоятельно подмигивают.

Расходились молча, чувствуя скорее неловкость, чем усталость. Часы размеренно пробили шесть раз. По обыкновению, после летучки Максим возвращался в свой кабинет, садился у окна и будто прокручивал события в обратном порядке. Хотел знать, где сказал неудачно, в чем поспешил, чего не заметил. Сейчас наспех столкнул бумаги в ящик стола и сразу же уехал в больницу к Шувалову.

Шувалов лежит, запрокинув голову. По потолку ползет большой серый мотылек. Шувалов наблюдает за ним. Рядом с кроватью на тумбочке громоздится стопа книг. Он читал целый день, другого занятия не было. Шувалов рад-радешенек, что отвлекся, что есть вот такой несмышленый мотыль, за которым можно следить.

Приездом Максима Шувалов доволен. Не в его привычке «охи» да «ахи». Максим смотрит на шуваловские руки. Они лежат спокойно, умиротворенно поверх одеяла.

Максим рассказывал все по порядку. При каждой очередной паузе Шувалов загибает пальцы рук, вроде как разделяет сказанное на главы и части. В палате Шувалов лежит один. Стоят еще две свободные кровати, застланные чистым бельем. На каждой по голубому одеялу, сложенному треугольником. На тумбочке, за кроватью, стоит банка, в ней цветы: две белые астры и один георгин, красный георгин. Изредка Шувалов переспрашивает что-нибудь, уточняет фамилии. Рассказ о летучке Шувалов слушает внимательно, так, по крайней мере, показалось Максиму. Когда же Максим заговорил о выступлении Кропова, Шувалов вдруг спросил:

— Вам и в самом деле Диоген Анисимович ничего не говорил?

Максим покраснел. Получалось, что Шувалов сомневается в его словах. Никак не мог унять волнение, отчего покраснел еще больше.

— Ничего.

Он мог рассказать Шувалову о своей встрече с Гречушкиным, но тогда надо рассказывать и многое другое, о чем больному редактору знать ни к чему.

Больше Шувалов не перебивал его, не размышлял, как это делал обычно по ходу разговора. Лежал, чуть прикрыв глаза, и было непонятно — дремлет он или слушает. Только однажды — Максим уже настроился прощаться, стал торопливо перекладывать из папки в папку прочитанные рукописи, заменять их новыми — Шувалов облизал губы и заметил:

— Ларин. Где-то я слышал эту фамилию? А, ну да, ну да. Вы мне дневники полярника показывали. Они что же, однофамильцы?

«У старика цепкая память», — Максим не удержался, почему-то посмотрел на руки Шувалова.

— Мне показалось, вы дремлете. Ошибся, значит.

— Ошиблись, — согласился Шувалов. — Свет скверный, глаза устают.

— С Лариным целая история. — Максим еще не знал, что он скажет о Ларине и стоило ли вообще говорить о нем. Шувалов терпеливо ждал. — Старик оказался отцом. Узнал я об этом много позже, когда уже уезжать собирался. Жалел, что дневники в Москве остались.

— Досадно, — сказал Шувалов вслух и опять замолчал.

Максим, собравшийся совсем уходить, снова присел. Кто знает, может, старик разговорится. Главный угадал его настроение, покачал головой:

— После, потом. Я подумаю.

Вот уже третий день, как он чувствует себя лучше. Мысли, заботы, соизмеримые с их важностью, первоочередностью, входят в сознание, глушат боль, пробуждают чувство голода и беспокойства. Ему еще запрещено вставать, но он уже порывается это делать. Негласно, конечно, чаще ночью.

Полумрак, тишина. Дежурная сестра дремлет, уткнувшись в пуховой платок. Кто-то вскрикивает во сне. Но это так — привиделось непривычное, и снова тишина. Сигнальные лампочки над палатами безмолвствуют, уставившись в темноту слепым окном. Удобнее времени не придумаешь, он все рассчитал с вечера. Можно увеличить нагрузку. Вчера он доходил лишь до половины, сегодня одолеет весь коридор. Туда и обратно — двести двадцать шагов.

Уйдет Углов, и он неминуемо станет думать об Углове. Его призывают быть третейским судьей, а ему вот претит эта роль. С какой стати мирить Углова с Кроповым? Если мирить, значит, признать, что они в ссоре. Он склонен считать подобные столкновения нормой, проявлением индивидуальности. В конце концов отношения между творческими людьми всегда сложны. Он предоставил Углову полную свободу действий. Сделал это сознательно. Журналу нужен работающий зам, а не еще один совещательный голос. Ему, впрочем, тоже. Настало время пристяжных делать коренниками.

Рассудил трезво, по-шуваловски: «Беспокойство, тревожное настоящее — гарантия спокойствия и уверенность в будущем. Надо думать о будущем».

Вспомнилась злая шутка Чередова: «В твоем журнале, как в тридевятом царстве. Десять суток скачи, ни до одной границы не доскачешь. Зажирел ты, Шувалов». Он не настроен был ссориться. Все так и закончилось неудачной шуткой. Доказывать обратное — значит принимать всерьез упрек Чередова. Он смолчал умышленно.