Без музыки - [98]

Шувалов уже вел переговоры с Угловым. Негласно, на свой манер, потому и упрек Чередова оставил без ответа, не хотел привлекать внимания.

Если по существу, журнал не был его детищем. Вызвали, сказали, что доверяют дело важное. Дали неделю на раздумье. А уже наутро интересовались, как он решил. Он привык к газете, и внезапный переход в иное качество был для него поистине шагом за черту видимого, шагом в неизвестность. Тяготила торопливость, с которой этот шаг был сделан. Какое-то время он пребывал в растерянности. Не мог привыкнуть к размерам материалов, к необходимости ждать выхода номера целый месяц. Кажущаяся простота обернулась стороной обратной. Все написанное, прочитанное он видел на газетной полосе и никак не представлял на страницах журнальных. Перед ним раскладывали листы макета. Он торопел от одного вида их. Ждали его замечаний, советов (журнал переживал затяжной спад). Советы, вмешательство были необходимы. Неспроста же ему поручили это дело. Значит, надеялись на что-то, рассчитывали. Он избегал категоричности, высказывал лишь сомнения. В газете этого было достаточно. Опыт, знания делали его авторитет непререкаемым. Тут, в журнале, было все иначе: ждали указаний. Журнал критиковали за отсутствие последовательности, видели грех в случайных публикациях. Журнал нуждался в стабильности, в равновесии. Его окружали незнакомые люди. Шувалов все время повторял для себя — разные люди. Их молчание естественно. Не принимай его за враждебность, за неприязнь. Неудачи журнала, в них стоит еще разобраться. Не спеши с выводами. Среди немого созерцания, готовности выполнять любые твои указания, пусть даже абсурдные, нет-нет и промелькнет недоуменный взгляд, сочувственная интонация… Сейчас вы на равных. Они привыкают к тебе, ты к ним. Твоя задача — обогнать их, привыкнуть и понять быстрее. Легче всего всех и вся обозначить знаком минус. Не торопись. Здесь достаточно твоих союзников — распознай их.

Это было похоже на напутствие для самого себя. Он так и назвал его — «Моя декларация». Ему много удалось. Журнал уже не лихорадило. Вернулось чувство уверенности. Их изредка хвалили, ругали за частности, но в целом — а его, как редактора, волновал именно итог — состояние равновесия наступило. Если люди уходили из журнала, то без надрыва, без истерики, как бы отдавая дань творческой эволюции — каждому свое. Если приходили, то опять же сознавая весомость предложенного, с чем можно соглашаться или не соглашаться, но уж никак не пренебрегать. Он мог быть доволен собой. Вряд ли он еще раз сменит крышу и займется каким-то иным делом. И годы не те — пятьдесят шесть. Опять же привычка — он из однолюбов.

И вдруг этот взрыв: появление Углова — прямой противоположности ему самому. Как назвать подобное состояние? Живет человек. Все-то у него получается. Может, взлетов нет особых, зато и провалов нет. Вроде как разучился ошибаться. Ему завидуют, на него ссылаются, в пример ставят. А сам он страдает. Гложет червь сомнения: так ли живу? День на день похож, час на час. Хочется ему взорвать спокойствие, знает, что во вред себе, а сил удержаться нет, руки чешутся. И этим он недоволен, и тем. Кругом недоумевают: стареет человек, брюзжит. Угомониться советуют. Слава богу, не мальчик. Глупые призывы. Не к месту и не ко времени. Человек себя на излом пробует. Есть еще порох! Могу не только по течению, но и против могу.

Эти минуты нетерпения будоражили Шувалова, испарина выступала обильная, и он еще долго отходил, мучаясь невысказанной мыслью: с чего начать?

Сейчас он уже не помнит точно, когда и кто обратил его внимание — дескать, есть такой Углов, стоит приглядеться. Многие недоумевали: слишком велика разница в возрасте. На фоне Углова он почти дед. А он шел напропалую. И на вопрос: с кем вы советовались? — отвечал: со своей совестью, совестью коммуниста.

Он не ошибся. Его идея взять молодого зама не осталась незамеченной. Опять заговорили о шуваловской прозорливости, о чутье на таланты. Сам факт, что Шувалов заметил Углова, стал своеобразной аттестацией будущего зама. Максим получил духовный кредит.

…Шувалов сделал усилие, сел. Боль в правом боку еще держалась. Покосился на оставленные рукописи. Очень отчетливо увидел усталое лицо Углова, постаревшее, осунувшееся. Вздохнул. Сегодня зам ему не понравился. Шувалов готовил себя к потрясениям. Это было даже интересно — предполагать, с чего начнет Углов. Привычная схема несколько нарушилась, заболел сам Шувалов.

Кропов все время твердит: «Вы должны принять чью-то сторону». Ох уж этот Кропов! Никак не может забыть обиды, считает, что Углов занял его место.

Когда Шувалов принимал журнал, ему говорили: Кропов самолюбив, рефлексивен, подвержен настроению, эгоистичен. Лучше, если вы замените ответственного секретаря. Мы найдем ему место. Шувалов попросил не торопить его. Десять лет совместной работы не прошли даром. Он сумел разглядеть больше. Работоспособен, исполнителен, опытен, осторожен. Нет, он не жалеет о своих решениях, считает их единственно верными. Кропов остался в журнале. Пока он добивался стабилизации, кто-то должен был заниматься повседневной работой. И Кропов работал. Какие идеи он вынашивал, чем руководствовался, насколько был корыстен в своем усердии — это уже другая сторона медали. Он не забыл о ней, когда ему понадобился новый зам. Сказав «а», совсем необязательно говорить «б». Заместителем стал Углов.