Без музыки - [100]

Прислушался к шуму электрички; не угадать, где-то впереди. Забросил мешок на спину и пошел напрямик, сбивая сапогами подшившие сучья.

Конфликт в редакции, Гречушкин, критическая статья — все навалилось разом. Переживания не в счет. Самоистязание, самопорицание — все могло быть, но не сейчас, нет времени. Ему и надо всего ничего — глоток сочувствия. Он пойдет к друзьям. Друзья поймут, найдут нужные слова.

«Да, да, — говорили друзья. — Ты прав, это свинство… Не понравилась повесть — ругай повесть, зачем же обобщать? Сколько людей, столько мнений. Справедливая критика? О чем ты говоришь? Плюнь и забудь».

Окрыленный их участием, он предлагал написать статью в противовес той, несправедливой, предвзятой.

«Статью? — переспрашивали друзья. — Статью можно. Только зачем тебе это?»

«Как зачем? — возмущался он. — Чтобы знали, чтобы было не повадно».

«Да ты не горячись! — успокаивал кто-нибудь из друзей. — Подумай. Тебя замечают, о тебе пишут. Этому надо радоваться. Надо. И потом Димов. Ты знаешь Димова? Ах, не знаешь. Так я тебе скажу — скандальный тип. Его никто всерьез не принимает. А статью о тебе я напишу. Ты же знаешь, мне раз плюнуть. Я бы и сейчас написал, кабы был уверен — на пользу. Начнется перебранка. И там не уследишь, кто что скажет. А ты человек впечатлительный… Нельзя-а-а-а».

Он вышел на светлую поляну. Березы, лишенные привычного наряда (листья желтыми пятнами еще вспыхивали кое-где), стояли понуро, паутину ветвей раскачивал ветер. Солнце основательно пригревало, воздух казался теплым и ласковым. Он выбрал место посуше, упал на спину, раскинул руки и так лежал, блаженно жмурясь, с единственным желанием — все забыть.

Сейчас, когда он возвращался в мыслях к этим разговорам, где ему невольно приходилось быть просителем, проговаривал их в мыслях заново, — он понял: ему сочувствовали, вместе с ним негодовали, но никто не говорил о повести. Не опровергал статьи, не радовался его творческой удаче. Они говорили: плюнь, смотри на жизнь проще, критики тоже люди, с тобой сводят счеты. Возмущались искренне. Но ни один не сказал: «Я читал и завидовал тебе. Все мишура, старик, ты написал отличную повесть». Откровеннее других был Корнилов. Тот самый, что наставлял Нину: «Куда смотрит ваш муж? Одна книга, и он член союза. Вы можете на меня рассчитывать. Я готов помочь».

Ах, Нина, Нина! Она все та же: целеустремленная, невыносимо деловая. Уступи ей Максим, и все действительно будет в порядке. Да вот беда — он стал другим. Не хочется уступать. Впрочем, Корнилова вспомнила кстати. Случилась беда, и Максим пошел к нему.

Зачем? Просить о книге? Нет. Их ничего не связывает. Он мог рассчитывать на искренность. Всего один вопрос: так ли уж плохо он пишет или?..

Ну конечно же он рассчитывал именно на «или».

Корнилов скуп на слова, не успокаивал, не взывал к справедливости. Буркнул хмуро, будто оттолкнул от себя:

— Никак. — Увидел недоумевающий взгляд, пояснил: — Существует проза, которой могло и не быть. Ее нельзя назвать плохой, причислить к халтуре. Иное измерение — она никакая. Ее можно печатать, а можно и не делать этого.

Да, он хотел написать повесть. Еще сюжета не было, а он уже твердил — напишу повесть. Рассказы — их можно сочинить прорву — никто не заметит. Другое дело — повесть. О ней непременно будут говорить. Теперь все кажется наивным и смешным. А тогда он этим жил. Целых три месяца. Он даже придумывал дарственные надписи, которые сделает на книгах. Видать, не суждено. «Трудно поверить, что автор первых рассказов и…» — Максим зажал уши.

— Знаю, слышал, осточертело!!! — он закричал. Лес вздрогнул и через секунду вытолкнул крик назад: «Чертелоо! чертелоо! ертело! елоо!»

Максим рывком поднялся и пошел на это эхо.

Сегодня к Шувалову поедет Кропов. Максим посмотрел на часы: без десяти два, значит, уже приехал. Кропов не преминет сказать: «Углов все знал». Одна фраза — и обвинение состряпано, чашу весов перетянет на другую сторону. Кропов не любит Гречушкина, однако из двух зол выбирает меньшее. В его понимании Углов — угроза номер один. С Гречушкиным можно повременить.

Шувалов не перебьет, будет слушать внимательно, подождет, когда Кропов заговорит о главном. «Да, — скажет Кропов, — о своей статье он тоже говорил. Почувствовал, что в изоляции, даже друзья отвернулись. Васюков и тот осудил». А потом, в этом месте, Кропов сделает паузу. Старика надо бы пощадить, но он не пощадит: «Углов советовался с Чередовым». «Чушь!» — вспылит Шувалов. Глеб Кириллович испугается: «Не знаю, он так сказал».

«Чередов не предупредил старика. Невероятно. Забыл? Нет, здесь что-то другое. Знал, что я не пойду советоваться к Шувалову, понадеюсь на их близкие отношения. А теперь, как ни крути, мое выступление — удар в спину. Отвернулись все — даже Васюков».

ГЛАВА V

— Ну вот и вы! — она вышла из темноты подъезда настолько неожиданно, что Максим вздрогнул.

— Наташа!

— Наконец-то! Я потеряла всякую надежду дождаться вас. Но всемогущий все-таки существует. Он пожалел меня.

Максим беспомощно развел руками, хотел извиниться. Это получилось непроизвольно.

— Вы удивлены, напуганы, расстроены? — Наташа поправила волосы. — На улице, в темном проулке, вас ждет незнакомая женщина. Таинственная история, вы теряетесь в догадках. Признайтесь, я прочла ваши мысли? Когда я была маленькой, мне страшно хотелось быть принцессой и иметь свою тайну. Но время шло, принцессой я так и не стала, да и с тайной ничего не получалось. Тогда я решила тайны придумывать сама. Так было легче.