Без музыки - [16]

Со временем Наташа поняла, что все это только разговоры.

И люди обиженные, рассерженные, неудачливые нуждаются в них. Здесь, в ее присутствии, они могут проявить себя, оказаться остроумнее, находчивее, да и мужества им не занимать. Чем чаще она слышала слова осуждения в его адрес, встречала недовольных (и откуда они брались, недовольные?), тем отчетливее было желание защитить его, сказать этим людям: «Вы ошибаетесь. Он лучше, во сто крат лучше».

Да, она влюбилась. Мечты, как сны. В них даже умудренная взрослость отходит на второй план и конфликты существуют лишь для того, чтобы обозначать счастливый конец. Сначала она боялась себе признаться в этом. А потом… потом признание уже не могло ничего изменить.

В машбюро холодно. Наташа смотрит, как старшая машинистка Вера сортирует рукописи.

— Глухова, — бормочет Вера, и пухлая пачка падает на стол. — Югина, — еще одна пачка. — А это мне.

Стопка листов делает стремительный поворот, глухо ударяется корешком о край стола.

— Мамочка моя, опять гора! — жалостливо причитает Вера. — Утром работы невпроворот, вечером невпроворот, завтра под завязку. Когда ж ее, проклятущей, будет меньше!

— Диск солнца не-хо-тя, — по слогам читает Вера. — Ой, девоньки, доля моя горемычная, жизнь моя непутевая! Да за какие прегрешения мне суд такой? — Вера раскачивается в такт причитаниям. — Сейчас бы в эти самые горы, где диск солнца не-хо-тя. Ух!..

— Ты, Вер, у нас жутко темпераментная женщина, — Югина подмигивает. — Верно, Наташа? Погоди, не то запоешь, когда Углов из командировки явится. У него каракули почище секретарских.

— Да, Максим Семеныч загулял, — дурачится Вера и тоже не без умысла подмигивает Наташе.

— А я соскучилась по Углову.

Треск машинок разом обрывается. Вера складывает руки на груди, роняет голову на одно плечо, на другое, словно желает разглядеть Наташу. Круглое лицо Югиной непроизвольно вытягивается и уже походит на букву «о».

— Годится, — роняет Вера и бойко ударяет по матовым клавишам.

Ее часто приглашали в различные компании. Больше других усердствовал Лужин. В таких случаях он говорил: «Постигай, старуха, мир творчества многолик».

И Наташа постигала.

В пятницу опять заглянул Лужин:

— Бабоньки, слушай сюда. Завтра экстренный выезд на рыбалку. Желающие есть?

— Без меня, — усмехнулась Наташа. — День рождения у тетки. Я не могу.

Лужин округлил глаза:

— Какая тетка, при чем здесь именины? Дремучий бытовизм. В семь ноль-ноль мы у твоего дома. И вообще, старушенция, будь паинькой, слушай Лужина.

…У озера пологие берега. Машины с опаской двигаются по чуть заметной колее. Лес подступает к самой воде. Озерцо небольшое, с голубизной, угадывается мелководье.

Почему-то решили, что здесь должна быть рыба. Долго спорили, кому тащить бредень. Выпало Духову с Лужиным. Затянули один раз — пусто, второй раз — то же самое. Чертыхаясь, вылезли на берег.

— Скверно, — сказал Лужин. — А счастье было так возможно! Наташа, не смотри на меня с укором. Осуждение женщины выше моих сил. Дайте хоть выпить, что ли.

Лужину протянули стопку. Он недоверчиво округлил глаза, стряхнул с волос непросохшие капли, сморщился и выпил.

— Это ж надо, такую отраву приготовить. А ну, глянь, чей розлив. Я так и подумал. По вкусу напоминает тормозную жидкость.

Слышно, как гудят тяжелые ели. Из леса тянет сумраком, прелой хвоей. Вода пахнет осенью. Сгрудились у костра.

Из редакции трое: Духов, Гречушкин и сам Лужин. Остальных Наташа не знает, как, впрочем, и Гречушкина: они знакомились впопыхах. Все какие-то разъезды, он редко бывает в редакции.

Лужин сидит по ту сторону костра, теребит воблу. Лицо Лужина видно только до половины, то чуть больше, то чуть меньше. Чубастый и сутулый, кажется, Гущин. Спорят о чем попало. Общего разговора не получается.

«Странно, — думает Наташа, — всякий разговор не минует Углова». Вот и сейчас ругали какого-то Фатеева, его статью. Вдруг вспомнили об Углове: дескать, все шито белыми нитками, он тащит Фатеева за уши.

— Но есть же редактор! — возразил кто-то.

И тогда, перекрывая общий гомон, начал говорить коренастый, будто завязанный в узел, бородач. Он здесь на правах патриарха. И вообще, идея поездки — его идея. Человек он известный, и только чудаки, как любит говорить Лужин, не знают, насколько велик бородатый Алик. Он чуть картавит, отчего манера говорить делается особенно приметной.

— Собачий бред, — говорит бородатый Алик, — Фатеев категоричен, но смел. Вот вы, — Алик тычет коптящей головней в сторону сутулой спины, из которой, как плохо спрятанные крылья, выступают лопатки. — Все витийствуете — Россия! Возрождается национальная гордость великороссов, кричите вы. А Фатеев вам отвечает — нет. Она всегда была, и ей незачем возрождаться. Гордость великоросса в глубинном интернационализме, но вам этого не понять.

Сутулый лениво подвигал горбатыми лопатками:

— Ты все валишь в одну кучу. Если идея собирает вокруг себя массы людей, значит, она актуальна.

Сутулый поднялся. Он оказался самым высоким в компании, склонился над костром и стал старательно растирать затекшие ноги.

— Комары летят на свет — закон бытия.

Ему никто не ответил. Все ждали, что скажет бородатый Алик.