Без музыки - [18]

— В шалаш… Устраивает?

— А почему бы нет?

— Все потому же. Не хочу рисковать. Дом журналистов, восемь ноль-ноль. Договорились?

— Если ты настаиваешь…

— Не настаиваю, прошу.

Не дожидаясь ответа, Максим подул в микрофон и повесил трубку.

Он не любил послеобеденных часов. Толчея. И лица людей с печатью дневной усталости, отяжелевшие, разморенные жарой, плывут перед глазами. Настроение портится, недовольство собой становится глубоким и постоянным.

Оставшееся время Максим потратил на розыски авторов статьи о канале. Затея сама по себе была заманчивой. Шувалова беспокоили гарантии. Где-то в душе Максим разделял опасения старика, хотя не придавал им серьезного значения. Разговор с академиком Золотцевым получился на ходу. Максим долго втолковывал ему, какой журнал он представляет. Когда же академик наконец понял его, Максим заметил, что времени для обстоятельного разговора уже нет. Золотцев слушал невнимательно, думал о чем-то своем. Статью подписать согласился, однако поставил условие: его фамилия должна стоять второй. Максим извинился за некстати начатый разговор, на всякий случай оставил свой рабочий телефон, уехал.

В редакцию вернулся уже затемно. Прошел по опустевшим комнатам, полистал разбросанные тут и там рукописи, вздохнул: Васюков верен себе. Открыл свой кабинет, постоял в дверях, заметил на столе записку. Подошел к окну. Ветер раскачивает фонарь, буквы прыгают. Писал все тот же Васюков, почерк отрывистый, неряшливый.

«Звонил Голубев, издательский. Очень они сожалеют касательно вашего отсутствия. Намерены издавать вас. Радоваться надо, а вы, как шкодливый кот, от него бегаете. Экая невидаль, не пишется. Пока издают, отказываться не резон. Да и придет к вам озарение, поверьте Васюкову. Обязательно придет».

Бравада, а может, действительно верит?

«Верит. — Максим нахмурил брови. — Милый, добрый Васюков, как бы я желал твоей правоты».

«Вам еще напишется густо, по-настоящему». Максим отчетливо видит отяжелевшую, еще не утратившую своей породистости фигуру старика Берчугина, ощущает теплоту его мягких ладоней. Глупо, но ему хочется ткнуться в эту широченную грудь и заплакать. Просто так, бездумно, напропалую заплакать. Боже мой! Неужели нет выхода? Руки тяжело сжимают голову. «Вам еще напишется… — машинально повторяет Максим, — еще напишется». Он тоже так считал полгода, год, полтора назад. Но не писалось, не писалось же. Он пробовал себя успокоить: ничего страшного, все поправимо. Наступит завтра, он пойдет в редакцию и… Но завтра очень быстро становилось вчера, а навстречу ему уже бежали новые завтра, полные надежды и призывов к спокойствию.

Мне не надо их перечитывать, я выучил наизусть эти десять сравнительно небольших рассказов. «Где сюжет, скорее чувствуешь, чем видишь. Неестественность языка становится своей противоположностью, где свежестью дышит каждая строка и непосредственность — пароль автора». Ах, Берчугин, Берчугин, любите вы интеллигентный стиль.

В такие минуты на душе светлело. Появлялось желание писать. Я еще не знал, о чем именно. В каком-то лихорадочном возбуждении шарил чистые листы бумаги, ручку, долго и ласково гладил стол, словно желал задобрить его. Затем действительно начинал писать, сбивчиво, торопливо. Это только кажется невозможным, успокаивал я себя. Надо очень захотеть, и уж тогда непременно получится. Затем перечитывал написанное, понимал, как это плохо, рвал. Тогда-то я и решил перепечатать рассказы на машинке. Те самые, в которых было что-то от Куприна, раннего Чехова. Чего я достиг? Хотел вернуть рассказы к их изначальному состоянию? Конечно, нет. Я надеялся на большее. Перед каждой новой работой раскладывал их перед собой и, как школьник на уроках чистописания, старался повторить каждую букву, даже манеру расставлять знаки препинания. Я был похож на человека, потерявшего память. Единственный путь — вернуться назад, начать сначала, от детства. Возможно, какое-то ощущение, давно пережитое, запах, музыка, цвет повторятся в сознании и разбудят заснувший мозг.

Абсурдные мысли. Абсурдные поступки. Я просчитался. Просчитался в главном. Тому человеку было легче. Он будил свой мозг, свою память.

И все-таки я писал.

Сегодня это называлось «Медвежий угол», а пять дней назад — «Ищу Млечный Путь». Со временем мне надоело рвать написанное, и я складывал все в одну стопу. Уже не перечитывал, а только листал желтоватые страницы, узнавал свой почерк, свои пометки на полях, находил удачные фразы, но чем внимательнее вчитывался в них, тем отчетливее понимал: чужие рассказы. Возможно повторение лишь самого себя. Да и возможно ли?

И опять все тот же вопрос: был ли страх? Прошло достаточно времени. Я многое передумал, многое пережил. Но даже сейчас не рискнул бы ответить категорически: да или нет.

Наверное, был. Это так естественно — бояться. В газете я не стал своим человеком. Материалы отдела проходили без шума. Их признавали правильными, нужными. Коллеги терпели меня, я терпел коллег.

В общительном кругу газетчиков моя замкнутость бросалась в глаза. Я выглядел белой вороной. Мои новые друзья — я не торопился их заводить. Мой мозг работал на одной волне. Еще один знакомый — еще один свидетель. Новые друзья — их попросту не было.