Без музыки - [15]

Спросили: не передумала ли? Ответила: нет.

Похвалили за искренность. Улыбались, шутили. Посоветовали позвонить завтра. Позвонила.

— Несмотря на мои разумные возражения, вы приняты, — сказал Кузьма Матвеич и повесил трубку.

Была тут и случайность, как принято говорить, рок судьбы, была и закономерность — двести знаков в минуту на машинке, плюс стенография, плюс… А впрочем, кто знает, это могло и показаться.

Они пришли в журнал одновременно: машинистка Наташа Глухова и новый заместитель редактора Максим Углов. Ее встретили восторженно: во-первых, задыхались без машинистки, во-вторых, женщины были устойчивым меньшинством в редакции: приятное пополнение всегда кстати. Его — настороженно: во-первых, о прошлом заме вспоминали не иначе как о мужике «что надо», а во-вторых, внешность была не самой яркой стороной мужского большинства. Исключение не всегда приятно. Ее окрестили Дюймовочкой, его — Кубинцем.

Кубинец огляделся и заметил всех, кроме Дюймовочки. Дюймовочка обернулась и не заметила никого, кроме Кубинца. В его состоянии это было понятно. В ее возрасте объяснимо. Ничего не значащие фразы:

— Здравствуйте.

— Добрый день.

— Вы сменили прическу?

— А у вас другой галстук.

Улыбка неопределенная — улыбка восторженная.

Прошел год. Ей исполнилось двадцать один. Потом еще полгода.

Наташа часто думает о человеке, который сидит за этой тяжелой, со старческим скрипом дверью. Она знает его привычки и даже капризы. Утром он приходит встревоженный и усталый. Темные круги под глазами. Какую-то минуту стоит на пороге, привыкает к кабинету, к тишине. Кивает вместо приветствия.

— Почту, — говорит он негромко.

Папка с письмами ложится на стол. Он не дотронется до нее, пока не услышит ставшее привычным: «Здесь все. Ничего особенного». Взгляд теряет упругость. Обычный утомленный взгляд.

Однажды в ее отсутствие кто-то зашел в кабинет. Гул голосов был тревожным. О чем-то спорили. Прошел час, затем второй. Голоса стихли. Ей показалось странным, что посетитель не ушел. Прошел еще час. Она не выдержала и заглянула в кабинет. Углов сидел один.

Чего она испугалась больше — подавленного вида или чуть приоткрытых глаз, — неважно. Она испугалась.

Знакомый врач оказался под боком, наискосок через улицу. Она кинулась туда не отдавая себе отчета, зачем это делает, как ее поймут.

Услышав ее рассказ, врач недоуменно пожал плечами.

— Ну как вам сказать, отчего? Нервное возбуждение. Человек как бы движется по инерции, продолжает полемизировать с воображаемым собеседником или заранее готовит себя к подобной полемике. При этом он увлекается, начинает говорить сам с собой. Со стороны это выглядит странно. М-да, скорее, даже непривычно. А кто он вам: муж, брат… или?

— Или… — кивнула Наташа и опустила глаза.

— Ага, — врач почесал бровь. — Вы напрасно смущаетесь. Напрасно. Пригласите его ко мне. Я побеседую с ним. Он кто по профессии?

— Журналист.

— Вот как, — врач шумно втянул воздух. — Ну, тогда ничего страшного. Чисто профессиональное, уверяю вас. Я, знаете ли, и сам иногда. Жена пугается, а я ее успокаиваю: «Готовлюсь к встрече с пациентами». — Врач зевнул. — Ваши волнения напрасны.

В такие минуты ей думалось, что ее настоящая жизнь очень скоро пройдет и наступит та, другая жизнь, где все будет иначе. Как именно, Наташа сказать не может. Но в том, что ее жизнь будет другой, она уверена.

Наташа берет в руки тугую стопку распечатанных писем и начинает их перебирать. Письма давно размечены по отделам, но она их перебирает еще раз, приглядывается к конвертам, разглаживает неровные листки бумаги, словно они могут дать разгадку ее неутешным домыслам. «Он ждет письмо, — бормочет Наташа. — Ждет его уже год. Неужели так велико чувство, что даже время не способно надломить уверенность? Кто она? Какие могут быть сомнения? Конечно, женщина. Высокая, с огненно-рыжими волосами. Мужчины сходят с ума. Всем рыжих подавай. Софи Лорен областного значения. Господи, — бормочет Наташа, — до чего все плохо!»

Она не знает, как выглядит беда, откуда она придет. И придет ли вообще. Однако желание быть причастной к этому человеку в чем-нибудь, даже в его несчастье, настолько сильно, что все остальное: и неурядицы, и необдуманность собственных поступков — легко укладывалось в капризную формулу «ну и пусть».

— У них романт, — говорила Югина, смешно выделяя буквы «о» и «т».

Девчонки принимали шутку, начинали говорить намеками, подхихикивали. Она не знала, как себя вести в таких случаях, дулась на подруг. Они ссорились. Потом привыкла, а может, поняла: девчонки завидуют ей.

Чуть позже стала замечать за собой, что прислушивается к чужим разговорам, подолгу думает над услышанным. Об Углове говорили по-разному. Ругали, жаловались, хвалили. Через эти разговоры к ней приходило понимание каких-то очевидных истин: «Углов растерялся. Углов — настырен. Ни бельмеса не смыслит в литературе. Встал на ноги. У него к тому же и рука есть. Этот еще себя покажет». Разговоры, бог с ними, их можно стерпеть. Раздражало вынужденное молчание. А еще больше необходимость соглашаться с говорившими. Казалось, каждый видел в ней союзницу, искал одобрения своим словам. Ее признали своей, ее не стеснялись.