Без музыки - [13]

Смягчил, хотел сказать резче, передумал. А все почему? Я автор рассказов, в которых что-то от Чехова, раннего Куприна. И вообще Гиляровский писал хуже.

Он перешел на затененную сторону улицы. Года два назад здесь торговали газированной водой. Теперь тоже торгуют. Автоматы, напыжившись, смотрят на прохожих. Автоматов шесть, очередь только у двух. Нет стаканов.

— Эй, Углов! — его кто-то взял за руку. С трудом угадал Гущина. Мешали темные очки. Вяло пожал руку.

Говорит Гущин тихо, с одышкой, сохраняет в голосе ту особую доверительность, которая выдает в нем человека, осведомленного больше, нежели другие.

Редактор Гущина жалует. Последний на этот счет заговаривает редко, однако ж слухов о каких-то особых отношениях не опровергает.

Максим Гущина недолюбливает. Гущин об этом не догадывается, со всеми просьбами обращается именно к нему.

— У меня к тебе дело, — говорит Гущин.

«Ну вот, — невесело подумал Максим. — И у этого дело. Куда ни кинь — деловые люди. Один я бездельник».

— Я тут письмишко одно получил. — Гущин пригладил волосы, и Максим только сейчас заметил, как они лоснятся на солнце. А еще он заметил грязные разводы на рубахе. Ему стало неловко, и он отвернулся. — И знаешь, откуда письмишко? — не унимался Гущин. — С Севера, чувачок один пишет. Приезжай, говорит, есть для вашего брата аховый материалец.

Под ложечкой неприятно засосало. Максим поежился и уже в который раз подумал о почтальоне, письмах, о Шувалове подумал: главный чего-то недоговаривал. Он слушал Гущина и прикидывал в уме, что же такое мог недоговорить главный.

— Раз приглашают — поезжай.

— «Поезжай»! — передразнил Гущин. — На какие шиши? Командировка нужна.

От Гущина следовало отделаться. И Максим пообещал Гущину командировку. Но прежде неожиданно спросил:

— А фамилия какая?.. — Спросил и вдруг понял, что сделал это не машинально, абы что-то спросить, осознанно спросил.

И сейчас вот чувствует испарину на лице, ждет гущинского ответа.

— Фамилия? — удивился Гущин. — Чья фамилия?

— Друга твоего.

— Ах, друга! — Гущин поправил очки, пожал плечами: — Лапин его фамилия. А тебе зачем?

— У меня друзей на Севере навалом. Мало ли, общих знакомых найдем.

Гущин поморщился:

— Север большой…

— Большой, — согласился Максим. — И всего одна буква разницы.

— Какая буква?

— Нет-нет, это я так… Бывай, Гущин. На Север так на Север. А звать его как?

— Кого?

— Лапина. Кого же еще?

— Ираклием. Слушай, чего ты к нему привязался?

— Ираклием, значит. Это хорошо. У тебя отличные друзья, Гущин.

Он-вдруг заметил, что стоят они на автобусной остановке.

— Мне пора, — говорит Максим, хлопает Гущина по плечу и вскакивает в первый попавшийся автобус.

Гущин хотел что-то сказать, но автобус уже тронулся, и Максим видит, как Гущин снимает очки, смотрит на уходящий автобус, словно в очках тех думать трудно.

ГЛАВА II

Наташа — машинистка, точнее секретарь-машинистка. Сегодня она делает много ошибок. Наташа дует на уставшие пальцы, уже в какой раз вынимает резинку и осторожно подтирает рукопись. Нет, сегодня у нее определенно не клеится работа. Наташе хочется плакать. «Заболеть бы, — думает Наташа, — или еще лучше — умереть. Нет, умереть хуже, тогда не увидишь, как все будут переживать и жалеть тебя. Пусть что-нибудь случится, только так, чтобы не очень больно. Все бегут по коридорам: «Что вы говорите?! Не может быть! Боже мой, какое несчастье!» Максим Семенович пытается скрыть слезы, но у него ничего не получается. Вот и хорошо. Так ему и надо — деревянный человек. Разговаривает, как с маленькой. Девчонки из машбюро втихомолку посмеиваются. А толку… было б над чем».

Сорок писем, сорок карточек. Если очень постараться, хватает двух часов. Ей нравится приходить раньше других. Тихо. Так тихо, что даже першит в горле. Наташа на цыпочках проходит по коридору, останавливается у одной двери, другой. Двери старые, интеллигентные. Благородные двери, и ручки старые, литой бронзы: с упрямыми набалдашниками ручки. Стоит прикоснуться, утвердительно кивают. И сами двери словно ждут этого поклона.

«Прошу-у-с», — расшаркиваются двери и делают галантный шаг назад.

Нет, что ни говорите, а воспитание есть воспитание.

Столы, насупившись, разглядывают Наташу. Тот, что покрупнее, — редактора отдела. Сейчас вот снимет очки и скажет:

«Простите, э… вы ко мне?»

«Нет-нет».

Два других поменьше, это спецкоровские. У них и манера стоять какая-то игривая, непостоянная.

«Привет, Глухова! Салют, Глухова! Все хорошеешь, садись!»

Наташа любит эту комнату. На окнах растрепанные подшивки газет. Костя Духов уже третий день разыскивает какую-то фотографию: «Знаю, что была. А вот где, убей, не помню».

«Раз память дырявая, таскай подшивки сам. Нечего девчонку взад и вперед гонять», — а это уже Лужин.

Вообще Лужин ничего, видный. Недавно с женой развелся. Пришел в редакцию, хлопнул папкой об стол и орет: «Любите меня, Наташа, я свободен…» Хорошо, в комнате никого не было. Ненормальный. Наташа садится у окна, смотрит на бледно-желтую бахрому кленовых листьев. Протяни руку — достанешь. Жаль, если их переведут в новое здание. Тут, по крайней мере, тихо. А как будет там? Подумаешь, модерн. Кому он нужен? В бильярдной тоже тихо. Наташа смеется. Все-таки Духов — баламут. Это ж надо придумать — бильярдная! А теперь вот название прижилось.