Без музыки - [12]

Паузы были тоже составным атрибутом редакторской манеры говорить.

— Н-да, — словно спохватившись, обронил редактор, — в качестве нашего специального корреспондента. Очевидно, многие читали репортажи Максима Семеновича?

— Само собой, — подтвердили международники.

Озноб не давал мне покоя, я взмок, как мышь. «Наверное, кто-нибудь из них правил мои материалы», — с опаской подумал я.

И был близок к истине. «Кто-нибудь» сидел крайним справа, у него флегматичное лицо, оттопыренные уши. Он был недоволен больше других. «И считал меня отнюдь не Хемингуэем», — продолжал я свои невеселые размышления.

«Было и такое», — говорил печальный взгляд сидящего в центре; его фамилия Дробов. Согласно редакционным слухам, редактором международного отдела должен был стать он.

«Возможно, даже графоманом», — не унимался я.

«Грешен», — подтверждали плутоватые глаза крайнего слева (согласно тем же слухам, напротив его фамилии приставку «зам» предполагалось заменить на «зав»).

«Но ведь кто-то этого не считал?» — с надеждой предположил я. Однако подтверждения своей мысли на лице присутствующих обнаружить не смог. Четвертый сотрудник отдела был болен, и о чем он думал, оставалось загадкой.

— Недавно в журнале… — редактор кашлянул и почему-то посмотрел на «Международный вестник», — были опубликованы новые рассказы Максима Углова.

Я удушливо потянул шею. Невольная улыбка тронула редакторские губы: «Еще не зазнался, не успел. Слава есть, а что делать с ней, не знает».

— Комментировать это событие считаю излишним. Могу только поздравить нашего коллегу, по-доброму позавидовать ему.

Я краем глаза покосился на сотрудников. Зависть была всеобщей. Правда, насколько она была доброй… Я вздохнул.

— Вкратце все. Рекомендую вам нового редактора по отделу международной жизни.

Чередова всегда интересовал конечный результат. Редактор встал и уже не просто смотрел, а напутствовал взглядом присутствующих.

Если бы Чередова спросили, почему свой выбор он остановил именно на этом человеке, скорее всего он бы пожал плечами. В самом деле, почему? Чередов относился к той категории людей, которые ничего не делают наспех, с наскока. Сейчас он вызовет секретаршу и продиктует приказ.

Раз и навсегда определится судьба человека и его личное отношение к этой судьбе. С чего он взял, что из Углова получится толковый газетчик? Привлекло имя, слава? Уж кто-кто, а Чередов знает, сколь недолговечна она. Да и слава ли это?

Так бывает: идешь по улице, наталкиваешься на очередь. Какой-то миг, и ты в плену ажиотажа. Непременно купишь вещь, ненужную тебе.

За дверью нарастает шум. Новые дела, новые проблемы. А он по-прежнему стоит у стола, стоит недвижимо, не то вспоминает нескладную беседу, не то разглядывает фотографию Углова на его личном деле. «Должны быть доводы», — цедит Чередов сквозь зубы. Его решение не требует согласования с инстанцией. Ему никого не придется разубеждать. Недовольные будут — закономерный процесс: любой довод, любая идея должны иметь оппонентов. Так что дело не в этом. Доводы нужны ему самому.

Углов молод, не избалован вниманием. Отсутствие профессиональной подготовки будет подстегивать его. Старательность тоже довод, и довод немалый! Корифеи заелись. С ними стало трудно работать. Углов не корифей — это факт. Но по административному положению он встал вровень с ними. Корифеям вряд ли это понравится. Корифеи тщеславны, они сделают все, чтобы доказать: он, Чередов, ошибся, поставил не того человека. Корифеи не захотят уступить своего корифейства. Они умеют работать, и они докажут это.

Улыбка получилась самодовольной. Чередов прикрыл глаза. Он хорошо изучил своих корифеев. «Имя Углова, его внезапная известность — вот мой главный довод».

Со сном покончено. Корифеи, подъем!

Ну вот и все! Казавшееся столь простым, выношенное и выстраданное признание не состоялось. Моей решимости хватило лишь на вводные слова. Почему я смолчал? В мыслях я совершал признание каждый день. Оно преследовало меня ночью. Я видел себя в положениях унизительных, просыпался в холодном поту, вскакивал, начинал нервно ходить по комнате, замечал испуганный взгляд жены; страшась навязчивых вопросов, убегал на кухню. Просиживал там часами, оцепенело уставившись в окно. Ничего не видел, ничего не чувствовал. «Случилось недоразумение. Рассказы не мои. Я не повинен в плагиате!» Десять слов откровения. Всего десять.

В чем же дело? Растерялся? Чередов, его манера говорить, его авторитет? Нет, это не оправдание. Все время меня преследовала мысль: а надо ли?

Но почему? Где они, весомые аргументы в пользу этой мысли? Есть мои мечты. Они подстерегли меня, сыграли со мной злую шутку. Они воплотились, мои мечты. Я оказался на волне. Гребень все выше, выше, выше. И какая разница, моя это волна или чужая? Исход ясен. Либо вынесет, либо разобьет в прах, к чертовой матери. Третьего не дано.

Слава, известность, признание… Их не было, но я жил предчувствиями. Еще ничего не произошло, а я уже привык.

Тебя напечатали, ты — знаменитость. Никаких сомнений. Живешь и мыслишь на правах знаменитости. И вдруг прозрение. И стол не твой, и чаша не твоя. А толку? Уже испил из той чаши. Сил оттолкнуть ее нет. Однако ж будоражишься душой, пыжишься для форсу. Дескать, не потерплю. Сегодня приду и скажу: я вор. Нет, не сегодня, завтра. И пока это завтра подступало с каждой минутой все ближе, я выискивал причины, почему завтра мне никак нельзя этого говорить, разумнее всего подождать до послезавтра, и вот тогда… Лицо покрывалось испариной, будто под дождем. Я представлял, как говорил бы со мной редактор газеты, не будь тех самых рассказов. Никто не присылает писем с курьером, никто не вызывает. Приехал и растворился. Я — одна миллионная частица, не подвластная человеческому глазу. Обо мне забыли. Меня нет. Сказал же редактор, подавив вздох сожаления: «Ваши репортажи м… м… согласитесь, они могли быть лучше».