Бессонница - [27]

— Что вам?

— Дозвольте… Предложение имею, товарищ командир.

— Ну!

— Выдираться бы надоть отсюдова. Я так прикидываю.

«Хорошенькое предложение пришло тебе в голову, оригинальное… Будто не от этих мыслей трещит у меня голова».

— Неплохо, Холмов. Предложение хорошее. Все у тебя?

— Чего же? От фашистов поблажки не жди.

— Идите на место, Холмов. Немцы, что ли, за вас охраняют окно?

— Окошко-то? Оно верно… Сережка там приглядывает покамест.

— Какой еще Сережка?

«Что он в самом деле! Смеяться пришел? Разбалакался, будто старуху свою увидел…» Куприянов считал себя кадровым офицером. С того утра неподалеку от Бреста, где почти полностью полегла его маленькая застава, ему приходилось воевать, командуя только что мобилизованными. И он все еще не мог привыкнуть к их далеко не военной манере держаться и разговаривать.

Солдат пыхтел и поеживался, собираясь, как видно, объяснять и спорить. Но тут резко взлаяли разрывы у самых стен. Лейтенант взглянул в окошечко. Со всех сторон бежали гитлеровцы: третья атака за полтора часа!

Холмов исчез, как его тут и не было. Куприянов вышел вслед за ним. Прячась в простенках, пошел от окна к окну. Оценивал, где он нужнее всего сейчас. Было странно, что он мог различать в такую минуту чернильные пятна на подоконниках и потертости на полу. Здесь явно когда-то стояли парты. «Школа», — как на двухверстке, привычным значком отметилось в голове. Когда автоматчики бежали сюда, Куприянов заметил ровные скаты-подступы к домику. Он стоял поодаль на пологом холме, возвышаясь над другими домами деревни. Вокруг школы только жиденькая оградка из штакетника да сугробы снега.

«Школа… Была школа. А теперь…»

В какой-то связи с этими мыслями Куприянову представилось вдруг: новенький парнишка Утушкин лежит сейчас у своего окна-бойницы убитый. Черное с красным пятно, как орден, у него на груди, над сердцем. А шафранное лицо уже покрывается с одной щеки темно-лиловыми тенями.

Утушкин… Его ведь Сергеем звать. Только теперь дошло до сознания, о каком Сережке толковал Холмов.

Вот она, комната-фонарь, где засели оба новеньких. Она очень удобна: выходит из стен, три ее узких окна — три бойницы, три сектора обстрела. Куприянов прежде всего увидел радостное: Сережка стоял у окна за косяком, пускал короткие очереди из автомата. У второго окна то же самое делал Холмов. Он едва вмещал свои плечи в простенок, прячась от пуль.

Куприянов увидел на стене рядом с Сережкой полочку. Что на ней такое? Кажется, аквариум в баночке из синеватого стекла? Или там лягушка? Скорей всего она плавает в растворе: это же школа!

Треск автоматов за стеной становился все громче, все ближе. Куприянов уже сделал движение, чтобы броситься к третьему окну, но с улицы донеслось замысловатое ругательство и вслед за ним:

— Рус! Сдавайся!

В тот же миг в окно влетела граната — черный нелепый стакан на длинной деревянной ручке. Куприянов отпрянул за косяк двери, но все же успел заметить, как Сережка прыгнул к гранате. Прошли секунды, длинные, как целый час. Наконец… Нет, грохот не потряс комнатку. Граната лопнула не то в отдалении, не то ее накрыли чем-то в момент взрыва. Обожгла догадка: Утушкин упал на нее животом! Глянул в дверь — Утушкин стоял на прежнем месте, за косяком окна, и как ни в чем не бывало строчил из автомата. А Холмов, кажется, и не заметил вовсе, что произошло. Вот он раз за разом швырнул в окно две лимонки. И после взрывов закричал:

— A-а!.. Так вам, подлецы!.. Не любо?

— Дядя Паня, ложись! — испуганно крикнул Сережка.

В тот же миг под окном взорвалась еще одна граната. Холмов отшатнулся, прикрыл глаза ладонью.

— Живой ли, дядя Паня?!

По ободранной осколками штукатурке стены рядом с головой Холмова рассеялись бурые капельки. На заросшей щеке его, у глаза, показалась кровь. Он прижал к ней ладонь.

— Ничего… Чево мне? Царапнуло трошки.

Куприянов ушел на свое место. Вот тебе и Сережка! Ясно: он успел вышвырнуть гранату обратно до ее взрыва. Ну и подобрались дружки!.. И надо же: этакий громила и вдруг — Паня… Почему все-таки Паня? A-а… Его же Пантелеймоном звать!

Куприянову вспомнилось зачем-то, и очень отчетливо, как дрожала и качалась на узкой полочке высокая банка с жидкостью. Качалась, но не падала. И потому, что она не падала, или оттого, что лейтенант увидел ее, эту банку — школьный экспонат, стало так уверенно и радостно, точно в том-то все и дело было, чтобы сохранилась банка в этом бою.

— Кха! Гм-м… — прогудело над головой.

Опять Холмов. Наклонил, просунул в дверь голову, аккуратно забинтованную изумительно белым бинтом. Куприянов залюбовался смуглой физиономией великана. Усмехнулся.

— В санроту ходил… к немцам?

— Не-е-е, — серьезно протянул Холмов. — Зачем к немцам. Сережка, ен, стал быть, замотал. — И улыбнулся широкой добродушной улыбкой. — Ен меня все ублажает, Сережка-то… Такой уважительный, право.

— Ну, что ж ты опять пришел?

— Выдираться надоть, товарищ командир.

Куприянов поморщился.

— Знаю, надо! Не маленький.

Холмов присел на корточки. Глыбой горбатился, гудел лейтенанту в лицо:

— Предложение имею, стал быть… Оно… то не я придумал. Сережка, шельмец, смикитил, да сам-от ен не смеет до вас. Меня уговорил: «Поди да поди до командира». Я и тово… Потому как время нисколько, ночь-то — вот она. А в сутемень фриц всех порешит очень даже просто. Мы не в гостях у его.