Бессонница - [26]

— Тут и адрес, и все… — сказал он быстро, как человек, которому до крайности некогда. — В случае чего, так уж вы того, товарищ лейтенант. Ну, мало ли, бывает…

И прежде чем командир взвода осознал, что Буков хочет сделать то же самое, что и ему только секунду назад пришло в голову, связной вскочил, с непостижимой быстротой добежал до бреши в заграждении, одну за другой бросил две гранаты в сторону дзота, проскочил за проволочное заграждение и взмахнул снова гранатой. Но не бросил… В дзоте торопливо бормотнул пулемет, граната выпала из руки и взорвалась. Солдат упал. Черная щель амбразуры скрылась за бугром его полушубка, и пулемет смолк.

Суров вскочил, забывая, что и его могут срезать, как срезали только что Букова, и увидел: из амбразуры высунулся длинный шест, видно, немцы пытались оттолкнуть Букова в сторону, однако шест был короток.

«Ага!» — в какие-то доли секунды злорадно подумал лейтенант и бросился в брешь, к дзоту — молчаливому, но жуткому скрытой в нем уничтожающей силой. За ним побежали солдаты.

— За Родину! Ура-а-а!

С прозорливостью, какая может прийти только в минуту крайней опасности, он определял все, что должен был делать. Он первый подбежал к дзоту, бросил гранату в амбразуру, в черный глазок пулемета. В это время его обогнал солдат. Парень спрыгнул в окоп и в упор выпустил очередь из автомата в гитлеровца, не успевшего скрыться за поворотом.

Лейтенант с радостью ощутил, что его порыв передался солдатам. Они бежали вперед, и непрерывный яростный крик «ура!» звучал над полем. А лейтенант, глядя на убегающих фашистов, кричал:

— Так им, гадам, так им, сволочам!

Горбатовка была взята к исходу дня. Суров стоял перед комбатом в одном из домишек, где только что были враги. Комбат, совсем молоденький, полнощекий и румяный с мороза капитан, говорил ему: «Спасибо, молодец!» Но тот еще плохо воспринимал простые человеческие слова, он все прислушивался к тому, что делается на улице. Постепенно выстрелы затихали. Суров тогда лишь почувствовал боль в плече, когда комбат ткнул пальцем в красное пятно на рукаве его полушубка.

— Кость цела?

Лейтенант помахал рукой и сжал кулак, словно удивляясь, что у него могла быть перебита кость.

— Ну и хорошо. Перевяжись и принимай роту.

— Как роту? А…

Комбат отвернулся и некоторое время глядел в оконный без стекол переплет.

— Не один ты, Суров, брал Горбатовку… И, словно вспомнив, как дорого время, сказал стоящему рядом солдату: — Веди лейтенанта в роту. И вот что: останешься у него связным от батальона.

По дороге в роту лейтенант вдруг так ярко, будто ему показали это со стороны, увидел своего Букова: и у себя под боком в воронке, когда Буков передавал ему замасленный бумажник, и рвущего с пояса гранаты там, у амбразуры дзота. Лейтенант разом остановился, сунул руку в карман:

— Да, постой-ка…

Он вынул самодельный бумажник, достал из него фотокарточку, на которой виднелось бледное изображение группы людей, и некоторое время смотрел на нее. Наконец положил ее обратно.

— Вот, — сказал он, передавая бумажник связному. — Отправляйся в первый взвод, скажешь от меня командиру… Чтоб он живого или мертвого разыскал Букова и… доложил мне сейчас же. КП я уж сам как-нибудь найду.

— Есть!

Солдат ушел. Суров на минуту обессиленно оперся спиной об угол избы и закрыл глаза. И еще раз глянули на него с фотокарточки, лежавшей в бумажнике, скуластый молодой человек в простой косоворотке, большеглазая женщина с гладко зачесанными к затылку волосами и четверо ребят, прилепившихся к коленям отца и материнской юбке. Лица у всей группы были неестественно напряжены, скованы вниманием. Казалось невероятным, что этот безмятежно мирный труженик и есть тот самый Буков, который своей волей погасил пулемет врага.

Связной, отойдя, тоже посмотрел на фотокарточку.

— Во-о-н их сколько! — присвистнул он и покачал головой.

Ни лейтенанту, ни солдату не пришла в ту минуту мысль о подвиге. Они торопились, их ждала, их требовала жизнь: война пыталась подавить ее. Надо было не допустить этого.

— Ничего, — сказал солдат, пряча бумажник, — потерпите ребята, всем нам нелегко.

Жребий

В бою Куприянов увлекся, прорвался в деревню и опомнился лишь тогда, когда понял: отрезаны. Пятнадцать автоматчиков, отбиваясь от наседавшего врага, ворвались наконец в кирпичный домик и в нем заняли круговую оборону. Тринадцать из пятнадцати лейтенант считал бывалыми: воевали вместе уже полгода. Двое только позавчера появились, они пришли из маршевой в пополнение поредевшей роты. Что за люди? Один выглядит солдатом тертым. Пожилой детина, крепок, гора мускулов. Мешковат, но при такой комплекции трудновато быть подтянутым. Другой — совсем мальчишка, рыжий, курносый, голубоглазый, каким и положено быть в девятнадцать лет. У старшего и фамилия под стать — Холмов. У мальчишки фамилия ласковая — Утушкин.

В коридоре ниша. В ней два окошечка. Хорошо: все просматривается вокруг. Куприянов прижался к заиндевелой стене, закрыл глаза, будто отдыхает. Но в голове идет трудная работа: впору взвыть, такие дела.

Кто там трогает за рукав? Он открыл глаза, встретился с другими, спокойными серыми глазами. Солдат стоял в проеме двери. Она была низка, стоять было неловко: голова не вмещалась. Он нагибал ее, смущенно ежился, скреб у себя под мышкой короткими толстыми пальцами. Холмов. Медведь медведем! «Дернуло же меня отобрать такого! На силу его позавидовал. Какой из него автоматчик?» — подумал лейтенант и спросил: