Бессонница - [28]

Утушкин предложил простой план. Из-под крайней хаты — подметил Сережка — гитлеровцы то и дело тащили к переднему краю небольшие ящички-клетки.

— Мины! Провалиться мне, товарищ лейтенант, — горячо говорил он. — Склад там у них. Взорвать надо… Один подрывает, а другой после того фрицев задерживает, огонек подает. Будто мы и не уходим вовсе…

Куприянову это предложение понравилось.

— Взорвать, говоришь?.. Ты откуда родом, Утушкин?

— С-под Вологды мы, — живо откликается Холмов, как видно, уловивший в вопросе лейтенанта одобрение Сережкиному замыслу. — Суседи мы с им деревнями. А колхоз так и вовсе один. Имени Ильича у нас колхоз-то. Я его в маршевой сустрел, Сережку то ись.

— Земляки, значит. Ну спасибо, Утушкин. Над планом следует подумать.

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил Сережка по всей форме, а Холмов гукнул удовлетворенно.

Он хорошо ответил, этот парнишка. Лейтенант такого сейчас и не требовал: не та вроде обстановка. Какой-нибудь подтянутый старшина в запасном полку на вечерней поверке где-то под Вологдой обучал новичков: «Ну-ка, еще разик спробуем. Что это вы — как не ели сегодня». И повторял Сергей Утушкин вместе с другими слова, такие обычные от частого повтора. И не думал солдат об их смысле. Но, видно, велика разница между тем и теперешним часом, и по-другому прозвучали сейчас для Утушкина привычные слова.

— Пока никому ни звука, — строго взглянул на солдат Куприянов.

Задача разъяснена каждому. И все ждут приказа. А лейтенант все еще не додумал этого приказа до конца. Кирпичная стена, к которой он прижался спиной и головой, холодна, как железо танка на тридцатиградусном морозе. Но Куприянову жарко. Скомандовать в цепи: «Вперед! За мной!» и самому броситься очертя голову, увлекая других, — это одно, это, как бы сказать, дело нехитрое. А приказать кому-то погибнуть — и уйти, остаться, может быть, живым?.. Можно, конечно, и самому прикрывать отход. С мертвого никто и ни по какому уставу не взыщет, почему командир бросил людей. Но правильно ли это?.. Видно, остается одно: жребий. В таком переплете он имеет право. Да, несомненно, имеет. Выпадет — пусть будет он.

Нет, не выпало. Уже и до Сережки дошла очередь, но никому еще не выпала доля остаться один на один с врагами перед смертью. Сережка спокойно пошарил рукой в пропитанной солдатским потом ушанке. Все его конопатинки на носу чуть побледнели, когда он развернул бумажку.

— Взрыв…

Но еще больше побледнел его земляк.

— Врешь, поди, — сказал он тревожно и вопросительно. — Ей бо, Серега, не может того быть…

Утушкин показал.

— А кто ж прикрывает? — обидчиво насторожился Холмов, будто его хотят как-то обмануть. — Вытащили уже энтот номер?

— Нет еще. Тащи, — сказал лейтенант, не глядя на Сережку. Какого черта, что сделалось там, около сердца? Так и взял бы из руки этого парнишки листок, мятый, жалкий, но зловещий, как неотвратимая беда.

— Ну, чего ты там разглядываешь? — покосился Куприянов на Холмова. Тот долго вертел листочек в своих железных пальцах.

Холмов поднял красное, немного растерянное лицо. Но сказал спокойно:

— Ну вот и мне. Прикрываю, стал быть, товарищ командир.

— Значит, вместе! — радостно вспыхнул Сережка. — Я рад, дядя Паня…

— Чего ж… Стал быть, судьба нашла.

Все готово. Остается одно: ждать темноты. И хотя она надвигается с необоримой неизбежностью, Куприянову кажется, что момент начала дела никогда не наступит.

— Товарищ командир, — снова возникает рядом знакомый уже голос.

«Не выдержал, медведь вологодский. Заныло, знать, и у него».

— Что еще, Холмов?

Тот что-то непонятно бубнит себе под нос.

— Говори яснее, Холмов.

— Сережку-то, говорю, ослобонить бы… Постарше бы кого.

Опять что-то подошло под сердце. На месте физиономии Холмова проступили другие черты, и голос вроде отцовский зазвучал в ушах: «Ты там, Николаша, того… Служить служи, а по пустякам под пули не подсовывайся. Граница… На ней, на границе-то, все может быть».

Где ты, отец, и где ты, та граница? Свело брови Куприянову — сразу постарел на десять лет.

— Ну вот что, Холмов. Ступай на место. Готовься. А с Утушкиным, тут знаешь… В общем, ничего не могу. Война. Не он, так другой.

Постояли, словно посидели по старому русскому обычаю перед дальней дорогой.

— Давай руку, Холмов!

Рука лейтенанта спряталась в ладони Холмова. Теплая ладонь.

— Иди, счастливо вам. Сигнал отхода не провороньте.

— Ладно, — тихо ответил солдат, но тут же, как бы устыдясь своей слабости, поправился, сказал громче: — Иду, товарищ командир. Счастливо и вам.

Было удивительно, что такой человечище скрылся совсем бесшумно, не прошуршал тяжелой ногой, не шаркнул плечом о стену в узком коридоре. «Собрался в кулак. Этот теперь повоюет! — Куприянов почувствовал уверенность. — Прорвемся!»

Он сунул руку в карман за табаком и вместе с кисетом вытащил горсть бумажек. Видимо, машинально положил их туда после жеребьевки. Хотел бросить, и вдруг остолбенел: на одной мятой четвертушке из блокнота стояли начальные буквы слова: «При…» Он быстро развернул листок, расправил. Сомнений не оставалось: «Прикрытие» — та единственная бумажка! Она не была вытащена Холмовым.

Долго стоял лейтенант в раздумье. Потом положил жребий на планшетку, написал на его оборотной стороне: «Пантелеймон Холмов. Село Яблоньки. 20 января 1942 года» — и, спрятав бережно эту записку в партийный билет, подошел к окошку.