Бесконечные дни - [6]

– Эй, Джон Коул, что, во имя всего такого-сякого, делает пианино в пыли?

– Должно быть, ищет свой салун, – отвечал он.

Ох, как мы хохотали. Сержант мрачно взглядывал на нас, а вот майор не обращал внимания – должно быть, сам думал про пустыню. Откуда мы будем брать воду через несколько дней, когда фляги опустеют? Мы надеялись, что у него есть карта и на ней что-нибудь отмечено, надеялись. По этой тропе ходили уже несколько лет, и люди говорили, что тропа все время расширяется – грязная полоса на прерии, в милю шириной, каждый раз, как тут проходила армия. Половину отряда составляли заскорузлые старики – мы не понимали, как иные из них еще держатся в седле. От верховой езды болят яйца и нижняя часть спины, черт побери. Но чем еще им зарабатывать на жизнь? Езжай либо подыхай. Этот путь всегда был опасным. Один из наших ровесников, уже упоминавшийся Уотчорн, в прошлом году видел тут на тропе сотни фургонов и ополоумевшее стадо бизонов, которое пронеслось прямо сквозь них и многих переселенцев затоптало до смерти. Он сказал, что сейчас, когда мы проезжаем, бизоны держатся подальше – он не знал почему. Может, не любят таких людей, как мы. Вот против индейцев они ничего не имеют. Может, потому, что белые люди – шумные, вонючие говнюки, предположил Уотчорн. И дети у них вечно скулящие, крикливые, сопливые, и все едут в Калифорнию или на север в Орегон. Но все равно, сказал рядовой Уотчорн, я бы хотел сам когда-нибудь завеяти детишек. Он сказал, что хочет четырнадцать, как у его мамки. Он был католиком – в Америке мало попадается католиков помимо ирландцев, но он и был ирландцем, – во всяком случае, его отец был, давным-давно. Так он сказал. У него было красивое лицо, изящное, он выглядел как президент на монете, но был ужасно мал ростом, может пять футов и один жалкий дюйм, но когда сидишь на лошади, это все равно, он просто укорачивал стремена, и все устраивалось отлично. И у него был чрезвычайно покладистый характер, да-да.

Мы были где-то в прерии, где трава повыше, – ближе к горам, на пути. Мы должны были подойти куда-то и там получить дальнейшие приказы. Джон Коул сказал, впрочем, что майор уже знает, – он подслушал его разговор ночью. По ночам мы спали на земле – в чем были, и наша форма страшно провоняла. Часовые сторожили лошадей, и лошади что-то бормотали всю ночь – Джон Коул говорил, что они беседуют с Богом. Он не мог понять их языка. Нам, трем сотням душ, предстояло ехать еще неделю, но тут вернулись наши разведчики, два индейца-шони – они объяснялись знаками, но у них это выходило не хуже слов, – сказали, что видели стадо бизонов в семи милях к северо-востоку, так что мы должны были завтра собрать охотничий отряд, отправиться на север и попытаться убить нескольких. Я был лучшим стрелком из всех трех сотен, вот не совру. Не знаю почему – я в руки не брал ружья до того, как попал в армию. У тебя глаз яснехонький, говорил сержант, который нас учил. Скоро я запросто попадал в зайца с сотни футов, точно в середину головы. Лучше не голодать до того, как начнется наша настоящая работа. В глубине души мы знали, что нашей работой будут индейцы. Народ Калифорнии хотел от них избавиться. Чтобы их вообще не было. Конечно, по закону солдаты не могли получать награду за убийство индейцев, но кто-то в верхах согласился помочь. Штатским платили по два доллара за скальп, господи боже. Странный способ зарабатывать себе на игру в карты. Добровольцы выходили на охоту, отстреливали голов шестьдесят самцов и привозили тела.

Майор сказал, что не имеет ничего против индейцев, не видит никакого вреда от копателей[2], как он их назвал. Они не такие, как индейцы с равнин, сказал он. У копателей даже лошадей нет, и в это время года они все собираются в одно место и молятся. Все это майор говорил с меланхолическим видом, словно сболтнул лишнего или, может, знал слишком много. Я смотрел на него. Сержант, его фамилия была Веллингтон, только фыркнул сквозь пыльные ноздри. Чертовы индейцы, мы им покажем, сказал он – почти неслышно, ухмыляясь, словно чувствовал себя в кругу друзей; на самом деле это было не так, потому что никто не стал бы дружить с человеком, у которого язык как комок ножей. Он ненавидел ирландцев, англичан считал дураками, а немцев – еще хуже. «Сам-то откуда, черт побери?» – спросил Джон Коул. «Маленькая деревня, вы про нее не слыхали». Может, он сказал «Детройт»? Мы и половины не разбирали из того, что он говорил, потому что он все время вроде бы похохатывал – кроме как когда отдавал приказы. Вперед! Наступай! Вольно! Спешиться! От его приказов наши ирландские, английские и немецкие уши болели.

Ну так вот, на следующий день я, Джон Коул, сам Уотчорн и еще один приятный человек, сукин сын по имени Перл, – мы поехали вместе с разведчиками искать то стадо. Сначала мы въехали в заболоченное место, но индейцы-шони знали дорогу, и мы оттуда выбрались без потерь. Повар накормил нас жареными воробьями. Мы искали дичь покрупнее. Шони, хладнокровные парни с кожей цвета дерева – я вроде припоминаю, что одного из них звали Птичья Песня, – накануне собрали молитвенные мешочки, информируя друг друга на своем непонятном языке. Это что-то вроде талисманов, разные штуки, сложенные в потертые кисеты из мошонки бизона. Сейчас индейцы ехали без седла, привязав эти кисеты к шеям своих коняшек. Задолго до того, как мы что-то заметили, индейцы стали притормаживать и отвели нас примерно на милю вбок, чтобы приблизиться к бизонам с подветренной стороны. Перед нами был большой холм в форме серпа, покрытый темной травой; там было тихо и почти безветренно, слышался только один звук – его можно было принять за шум моря. Но мы знали, что моря поблизости нет. Мы поднялись на холм, откуда было видно мили на четыре вокруг, и я ахнул, потому что прямо под нами было стадо из, наверно, двух или трех тысяч бизонов. Они, должно быть, в то утро дали обет молчания. Шони перевели своих коней на деликатную рысцу, и мы тоже – нам надо было подобраться к бизонам как можно ближе, не спугнув их. Может, бизоны и не самые умные твари. К тому же ветер дул от них к нам. Как только они заметили нас, мы поняли, что без фейерверка не обойдется. И верно, ближайший десяток зверей вроде как почувствовал, что мы тут. Они внезапно подались вперед, спотыкаясь и чуть не падая. Наверно, мы для них пахли смертью. Во всяком случае, мы на это надеялись. Птичья Песня ударил коня пятками по бокам, и мы тоже пришпорили своих. Джон Коул, прекрасный наездник, пролетел меж двух индейцев и помчался за самой большой бизонихой, какая попалась ему на глаза. Я тоже выбрал себе большую бизониху, – наверно, мы предпочитали мясо самок. Тут земля пошла под уклон, ближайшие к нам бизоны привели в движение все стадо, десять тысяч копыт забарабанили по утоптанной земле, и вся кавалькада ринулась вперед по склону. Нам казалось, что земля поглотила их всех до единого – а потом поднялась волной перед нами, и они снова предстали нам, потоп из бизонов, как огромный вскипающий пузырь черной патоки на сковороде. Они были черные, как ягоды ежевики, вот какие черные. Моя корова бешено кинулась вправо, желая прорваться через все стадо своих сородичей, – не знаю, может, ее ангел-хранитель предупредил, что я у нее на хвосте. Бизон – смертельное животное, все равно что гремучая змея, только с ногами; он хочет убить тебя раньше, чем ты убьешь его. Еще он хочет тебя заманить, а потом вдруг налететь сбоку, на скаку опрокинуть твоего коня и тут же быстренько вернуться назад и затоптать тебя до смерти. Когда охотишься на бизона, падать нельзя – если желаете принять от меня такой совет. И моя бизониха вела себя точно так же, но мне надо было подобраться к ней поближе, чтобы выстрелить в голову как можно метче, а держать ружье на изготовку непросто, когда твой конь с завидной последовательностью не пропускает ни одной кроличьей норы в округе. Лучше бы ему не спотыкаться. Может, мы уже несемся со скоростью тридцать-сорок миль в час, может, мы стелемся по ветру, может, стадо рокочет, как огромная буря, идущая с гор, но у меня сердце пело, и мне было все равно, что будет, – лишь бы всадить пулю в мою бизониху. В голове у меня расцветали картины: как солдаты жарят ее на костре и нарезают из нее огромные порции мяса. И кровь течет по мясу. Я уже улюлюкаю во всю глотку и вижу второго шони, забыл, как его звать, – он преследует великолепного быка, сидя верхом по-индейски, и пускает в быка стрелы, а тот – ревущая масса мяса и шкуры. Но это зрелище пролетает и исчезает, как мимолетная секунда. Меня ждет собственная задача. И точно, бизониха гениально бросается на меня сбоку как раз в тот момент, когда я вроде бы зафиксировал цель и готов стрелять. Но мой конь не впервые сталкивается с бизонами – он отступает вправо, как хороший танцор, и вот я уже наставил мушку, и жму на спусковой крючок, и прекрасное оранжевое пламя толкает вперед пулю, и жгучая черная сталь впивается бизонихе в плечо. Вся она – одно сплошное плечо. Мы несемся вместе, прожигая траву, а стадо, кажется, берет резко влево, словно пытаясь избежать надвигающейся судьбы, я стреляю снова, стреляю снова, потом вижу, что правый окорок бизонихи вроде как приседает, всего на полфута, благодарение Господу, это хороший знак, сердце мое разбухает, гордость расцветает внутри, вот она падает, падает в облаке пыли и мощи и тормозит лишь через пятнадцать футов. Должно быть, я ей в сердце попал. Вот мертвая бизониха. Тут мне надо скакать дальше, скакать, а то стадо развернется и убьет меня. И вот я скачу, скачу, вопя и улюлюкая, – похоже, меня охватило безумие, и еще я почти плачу от счастья. Была ли когда в моей жизни такая радость. Вот я уже в четверти мили оттуда, и мой конь совсем загнан, но, кажется, я различаю и запах победы, и я разворачиваюсь и занимаю наблюдательный пост, поднявшись немного по склону. Мой конь надрывает грудь, пытаясь перевести дух, и я чувствую могучее торжество и безумие. А потом стадо умчалось совсем – очень быстро полностью скрылось за горизонтом, – но я, Джон Коул и Птичья Песня убили шестерых, и они остались лежать, как мертвые солдаты после боя, и высокая трава вытоптана, как шерсть на паршивой собаке, и Птичья Песня смеется, я вижу, а Джон Коул, адепт тишины, вроде как смеется не смеясь, даже не улыбается, странный он такой, и мы знаем, что через минуту встанем на колени и примемся свежевать и разделывать, и возьмем лучшее мясо с костей, пристегнем его к лошадям большими влажными пластами, а огромные головы оставим гнить на месте, такие благородные, такие потрясающие, что сам Господь им изумился бы. Вот просверкали наши ножи. Птичья Песня резал лучше всех. Он знаками показал мне, смеясь, что это женская работа. Сильных женщин, если так, ответил я ему знаками, насколько мог. Птичьей Песне это показалось ужасно смешно. Он гогочет, а сам, наверно, думает, вот же дураки эти белые. Может, мы и правда дураки. Ножи вскрыли плоть, словно рисуя пейзаж новой страны, огромные темные равнины с красными реками, выходящими из берегов, и вот мы уже плещемся бог знает в чем, и сухая земля превратилась в шумную грязь. Шони ели легкие сырыми. Рты их были как провалы темной крови.