Бесконечные дни - [4]

– А вам и не нужно быть танцорами в полном смысле этого слова, по словарю, – объясняет бармен. – Тут вам не канкан.

– Ну хорошо, – говорит Джон, окончательно растерявшись в аспекте смысла, – но у нас и одежды для танцев нету, это уж точно. – И он продемонстрировал свою партикулярную диспозицию.

– Это все предоставляет заведение, все предоставляет заведение, – говорит бармен.

Плотник к этому времени приостановил работу и сидел на ступеньках лестницы, ухмыляясь до ушей.

– Пройдемте со мной, джентльмены, – говорит бармен, а скорее всего, он же и владелец, судя по тому, как уверенно он держался, – и я покажу вам вашу новую рабочую одежду.

И он прошествовал по новенькому полу в шумных сапогах и открыл дверь к себе в контору. Там на двери была надпись «Контора», поэтому мы догадались.

– После вас, мальчики, – сказал он и придержал нам дверь. – Я не забываю про хорошие манеры. Надеюсь, вы тоже обучены хорошим манерам, потому как даже грубые старатели любят хорошие манеры, еще и как.

И вот мы входим и глядим во все глаза. На длинную стойку с вешалками – будто виселицу с казненными женщинами. Потому что одежда на вешалках – женская. Платья. Никакой другой одежды не было – мы смотрели как следует, это уж точно.

– Танцы начинаются ровно в восемь, – говорит он. – Выберите что-нибудь, что вам по мерке. Пятьдесят центов каждому. И все чаевые, какие получите, – ваши.

– Но мистер… – говорит Джон Коул, словно с прискорбным сумасшедшим разговаривает. – Мы ведь не женщины. Вы разве не видите? Я мальчик, и этот вот Томас – он тоже мальчик.

– Нет, вы не женщины, и я вижу, что вы не женщины. Я это понял сразу, как вы вошли. Вы – хорошие молодые мальчики. На вывеске написано, что мы ищем мальчиков. Я бы с радостью нанял женщин, но в Дэггсвилле их нету, кроме жены лавочника и маленькой дочки владельца конюшни. Кроме них, тут все мужчины. Но мужчины без женщин чахнут. Такая вроде как печаль заползает к ним в сердца. А я хочу ее прогнать и на этом сделать немножко денег, да, сэр, на пути к великой американской мечте. Им только иллюзия нужна, только иллюзия прекрасного пола. Вы и будете иллюзией, если возьметесь за эту работу. От вас требуется только танцевать. Никаких поцелуев, объятий, лапанья и прочего. Только приятнейшее, жантильнейшее танцевание. Вы не поверите, как мило, нежно танцует самый грубый старатель. Прямо слезы на глаза наворачиваются. А вы в своем роде хорошенькие, надеюсь, вы не в обиде на меня за такие слова, особенно тот, что поменьше. Но и ты подходишь, и ты подходишь, – говорит он, видя, что в Джоне Коуле вспыхнула только что обретенная профессиональная гордость. И поднимает бровь, вопросительно так.

Джон Коул смотрит на меня. А мне все равно. Всяко лучше, чем дохнуть с голоду и ходить в мешке из-под зерна.

– Лады, – говорит Джон Коул.

– Сейчас распоряжусь, чтоб вам налили ванну в конюшне. Дам вам мыла. И нижнее белье дам, muy importante[1]. Я его привез из Сент-Луиса. Вы отлично его заполните, мальчики, отлично заполните, а после пары стаканчиков никто из моих клиентов возражать не будет. Новая эра в истории Дэггсвилля. Когда одинокие мужчины обрели девушек для танцев. И все весьма пристойно, весьма пристойно.

И мы вышли обратно из конторы, пожимая плечами, будто говоря: да, это безумный мир, но иногда и в нем везет. Пятьдесят центов каждому. Сколько раз, во скольких пристанищах, где мы пристраивались на ночлег в армейские годы – в прерии под открытым небом, на одиноких наклонностях, – мы с Джоном повторяли эти слова, снова и снова, и каждый раз хохотали. «Пятьдесят – центов – каждому».

В ту же ночь, потерянное достояние мировой истории, мистер Титус Нун, ибо таково было его имя, со своего рода мужественной стыдливостью помог нам облачиться в платья. Надо отдать ему должное, он разбирался в пуговицах, лентах и тому подобном. Он даже имел предусмотрительность побрызгать нас духами. Таким чистым я не бывал в последние три года, а может, и никогда в жизни. В Ирландии я не отличался чистотой, – правду сказать, там бедные фермеры купанья не видят. Когда нечего есть, первым делом жертвуешь жалкими потугами на гигиену.

Салун быстро наполнялся. По городу немедленно развесили афиши, и старатели откликнулись на призыв. Мы с Джоном Коулом сидели на стульях у стены. Очень по-девичьи, чинно, спокойно, мило. Мы даже не смотрели на старателей, а только прямо перед собой. Мы в жизни видали мало чинных девочек, но тут на нас напало вдохновение. Мне дали парик с желтыми волосами, а Джону – с рыжими. Наверно, сидя рядом, от шеи кверху мы были похожи на флаг какой-нибудь страны. Предусмотрительный мистер Нун напихал нам в корсажи ваты. Все хорошо, только мы босые – он сказал, что забыл купить обувь в Сент-Луисе. Может, это будет последующее дополнение. Он велел нам беречься, чтобы старатели не оттоптали нам ноги, и мы обещали. Странно, как все сразу изменилось, когда мы влезли в эти платья. Я никогда в жизни не был таким довольным. Все мои беды и несчастья упорхнули прочь. Я стал новым человеком, новой девушкой. Меня словно отпустили на свободу, как рабов после той войны, которая вскоре началась. Я был готов ко всему. Я чувствовал себя изящным, сильным, совершенным. Это правда. Не знаю, как чувствовал себя Джон Коул, – он никогда об этом не говорил. Этой чертой я в нем восхищался – умением молчать кой о чем. Он говорил много полезного. Но никогда ни слова не сказал против этой работы, даже когда она для нас печальным образом кончилась. Нет. Мы были первыми девушками в Дэггсвилле, и не худшими.