Бесконечность в законченной форме - [4]

Воздух как будто потеплел, высыпали звёзды, стало светло. Дом мы нашли. Не без труда, правда, и калитку искали долго – осторожно щупая ветхий забор, тянувшийся в бесконечность темноты. А потом хохотали до слёз – дело в том, что калитки как таковой не существовало. Существовали дикие заросли чертополоха и вишни, ароматом сладкого гниения накрывшие нас со стороны прошлого. Но и это оказалось не самым сложным. Со смерти деда прошло лет пятнадцать или шестнадцать, и за всё это время дом посещали не больше трёх раз. В последний визит окна и двери заколотили от воров, и это существенное препятствие могло здорово осложнить нам с Инкой жизнь, если бы не инструменты в багажном отделении автомобиля.

Поздно ночью мы проникли в тёмную недвижимость моего детства, и помню, застыли на пороге, ошарашенные тихим ужасом мёртвого дома. Глаза с трудом различали пустую прихожую, крохотную кухню, комнату деда, где остались жить тени одиночества и старые часы с маятником, стоящие на полу в углу. Я не знал, плакать или смеяться происходившему с нами приключению, и на вопросительный взгляд Караваевой пожал плечами и предложил лечь спать в машине.

Утром, я разбудил Инку в семь часов, и мы встретили рассвет на берегу Старицы, узкой речушки протекающей в лугах, в пятнадцати минутах езды по петляющей дороге. А ещё через час ехали назад по трассе Нижний Новгород – Москва, останавливаясь в придорожных кафе и почти не разговаривая…

В чём я уверен, хотя и это знание подвергаю сомнениям – в том, что Инка вела дневник. Обычный дневник, ежедневные записи, вы понимаете, о чём я говорю? Иногда она пристально, почти заворожено смотрела – на меня, на дерево с приклеенной листовкой кандидата в Президенты, или на Абхазскую авиацию, наносящую удар по грузинским военным в Кодори по телевизору, словно запоминала мельчайшие подробности. Чтобы вечером на кухне, под монотонный звук работающего холодильника, всё записать, подчеркнуть самое главное, и спрятать толстую тетрадь с леопардом на чёрной обложке в нижний ящик старого серванта. Я видел эту тетрадь, небрежно сброшенную лёгким движение при моём появлении в комнате. Инка как бы случайно смахнула её на пол, бросив сверху ворох одежды со стула. Я удивился её тайне, показавшейся смешной и не стоящей внимания, и ничего не сказал.

Наши диалоги являлись продолжением того или иного дня, или вечера, или телефонного разговора. Короткими фразами, чаще нежными и двусмысленными мы подчёркивали своё отношение друг к другу. Мы редко обсуждали прочитанные книги, только новости из Интернета или случаи на работе. Надеюсь, она всё-таки любила меня? Вечный вопрос, который не перестаю себе задавать…

– Я не рисую арбатских котов и не ношу туфли на шпильках, – голос Караваевой с хрипотцой. Такой голос нравится мужчинам.

– А я люблю спать в метро, – не отличаясь оригинальностью, отвечаю я.

– Ты спишь в метро? – она смеётся.

– Ничего смешного.

– Действительно… И наверное хочешь стать знаменитым?

– Конечно.

– А я нет, – вздыхает. – Не верю людям.

– Допустим, и я не верю, и что?

– А… не знаю.

Некоторая пауза.

– Ну, что, приступим? – смотрю на неё и щёлкаю зубами.

– Ты – волк, – говорит Инка.

Закрывающиеся шторы.

Осеннее небо. Удивительный воздух. Берёза около подъезда пожелтела и ссохлась, и ни одного живого листочка. Никогда не перестану любить осень, эту свободу октября, подмёрзшую траву на рассвете, поникшие цветы на клумбах, первый тонкий лёд на лужах. Осенью во мне просыпается незнакомый человек с огромным желанием выкинуть хлам прожитых дней, обновившись в облике дерева растущего на берегу Москвы-реки. Правда, результат этих экспериментов странен. Приступы тоски и одиночества доказывают бессмысленность жизни, движение – погоня за несущественным , причина страха – в беспомощности изменить свои привычки. Усмехнувшись, оставляю всё как есть. А засыпая, шепчу, что хочу быть прозрачным как стекло, лежать на асфальте, и собственные удачи воспринимать как должное. Вдруг слышу – «всё временно» – голос Инки, запинающийся на каждом слоге. «Всё временно», – повторяет она, засыпая в другом измерении. Усталость разливается однородной массой, заполняя комнату, и уже не понять, где сон, а где явь, где бытие, определяющее сознание, а где – смерть. Но не всё ли равно? Действительно.

2.

Сейчас я один. Цепкие пальцы одиночества держат меня. Но это ненадолго, я знаю.

Вокруг меня старая мебель, слышен звук воды из крана на кухне, а мир за пределами комнаты против меня. Но я сам выбираю свой путь. Выбираю людей вокруг себя, город, которому доверяю, и… её – единственную, которая в общем хаосе лиц, явилась и попросила подождать делать шаг в потустороннее.

Это были прекрасные дни. Они и сейчас прекрасны. Но настоящее не так волнительно, как прошлое. Настоящее мгновение начинаешь ценить потом, когда уже поздно. Первая близость, робкие прикосновения, попытка прокусить тонкую кожу на шее и… имя, прекрасное и обречённое, Адель… Музыка, а не имя.

Как я заботился о тебе, как ты терпела меня. Твои звонки в неподходящее время, когда решалась прибыль Компании, твои глупые книжки. Ну зачем тебе понадобилась эта свобода? Ведь жизнь твоя, наполненная вспышками неконтролируемой энергии, когда смешные и трогательные поступки вызывали улыбки и смущение окружающих, не я ли позволял тебе делать всё, лишь бы ты чувствовала себя счастливой?.. Наверное, ты собираешься сейчас позвонить мне. Но я испытываю ощущения (невероятные по сути), словно тебя не стало, и не просто – расстались, а ты умерла. Надеюсь, тебе никогда не прочитать этих строк… Тебя не стало, но остались вещи, их много, по всей квартире. И осталось имя. Только что мне делать с ним? Хранить в шкатулке для золотых украшений?