Беседы об искусстве - [60]
Солнцу недужится; осеннее солнце с затухающим светом. Его лучи стелются лентами, словно ища опору на деревьях, на земле. Оно оттеняет и подчеркивает грустное очарование предвечернего часа; без него эта печаль была бы однообразной.
Когда открывается горизонт, различаешь на деревьях торжественный закат, у которого, кажется, нет ни начала ни конца…
Какая-то собачонка колеблется – не последовать ли за нами; мы ее пугаем. Но ее страшит и дорожная грязь. – Льстит ли нашему тщеславию, что кто-то меньший боится нас? – Не думаю. Однако мы наделяем этим чувством Бога по отношению к самим себе.
В глубине – зеленые витражи…
Поверженное дерево, другое… Добродушные распростертые великаны цвета выделанных шкур…
Тропинка бежит дальше. Что там за кирпичная стена? Это не стена, это листва на склоне.
Справа, слева открываются высокие колышащиеся нефы, украшенные яркими витражами…
Мои воспоминания встают, как деревья, и переплетаются между собой…
Суровый древний Суанский лес, где я познал несколько мечтательных, заполненных трудом, а порой и мучительных лет моей юности. Этот лес напоминает мне о моем прошлом. Лес напоминает человечеству о его корнях; оно вновь обретает в нем свою Первооснову.
Кафедра в стиле Людовика XIV; белая с золотом. А вот, тоже белая с золотом, капелла в стиле Людовика XIV. Очень благородный салон с величавыми чертами той эпохи, когда будуары отличались благородством.
6
Ле Ман
Всякий раз, когда я возвращаюсь сюда, мне кажется, что я никогда не прекращал любоваться этими прекрасными образами. Они мои друзья вот уже больше двадцати лет. Изваявшие их великие художники – мои истинные учителя. Я изучаю их с таким напряженным вниманием, что порой это внушает мне иллюзию, будто я сам живу в тех отдаленных временах, когда мысль была простой, а шедевры – естественными цветами труда.
Несмотря на мои годы и этот беспорядочный век, я возвращаюсь к вам, терпеливые художники, трудные для понимания мастера, и мое положение при вас – это положение фигур, которые вы явили нам на небесных вратах: их позы говорят, что они верят и надеются; и я жажду, доверчиво жду, когда придет час понимания, и все мои взоры давно обращены к вам.
Той долей истины, что вы мне открыли, я воспользовался как смог. Быть может, я исказил вашу мысль. Ведь выразить можно лишь то, что хорошо знаешь, а в этих камнях еще столько от меня ускользает! Здесь все принципы, все основные законы; это нам самим не хватает ума и сердца, или они с изъяном. Вы владеете истиной, Мастера, и, чтобы вновь обрести ее, требуется больше одной жизни. Однако кто продолжит мои усилия, когда наши современники окончательно разобьют или выскоблят эти камни?
Я один из последних свидетелей умирающего искусства. Вдохновлявшая его любовь иссякла. Чудеса прошлого соскальзывают в небытие, ничто их не заменяет, так что скоро мы окажемся во тьме. Французы враждебны к сокровищам прекрасного, прославляющим их род, и нет никого, кто бы вмешался, чтобы защитить их. Они разбивают их из ненависти, по невежеству, по глупости или бесчестят под предлогом реставрации.
(Не упрекайте меня за то, что высказал все это, – мне бы хотелось повторять это беспрестанно, пока упорствует зло!)
Увы! Эти чудеса не возродятся из пепла, в который мы их обращаем!
Как мне стыдно за мое время! Как ужасает меня грядущее! Я с ужасом спрашиваю себя, какова в этом преступлении доля ответственности каждого. Не проклят ли и сам я вместе со всеми?
А то, что еще осталось от этой обреченной красоты, потрясает мой ум. Но это потрясение – от восторга.
Солнце показывает не все сразу: какое восхитительное зрелище! Но какое таинственное!
На этих лицах, таких простых в своем величии, сосредоточено все мое внимание. Я бы хотел понять сию же минуту, но чувствую, что для этого надо глубоко изменить самого себя, приобрести больше энергии, больше твердости, подчинить себя строгой дисциплине. Довольно трудно!.. Я устремляюсь к чуду, чтобы объять его, постичь. Но эта горячность ему противна. Оно требует спокойствия, сдержанности – одним словом, силы, само будучи силой. – И я понимаю урок. Ухожу; но я еще вернусь. По крайней мере, я уношу возвышенный образ собора, который мало-помалу перестанет изумлять меня, позволит себя понять.
Надо, чтобы сильные чувства укоренялись неспешно, урезонивали себя и постепенно становились неотъемлемой частью жизни нашего чувства и нашего рассудка. Большим деревьям, чтобы разрастись, тоже надо много времени. А эта архитектура, эта скульптура как раз сравнимы с деревьями, чью жизнь под открытым небом они разделяют.
Завтра, быть может позже когда-нибудь, среди художнических забот ко мне вдруг вернется воспоминание о моей каменной подруге, Богоматери Манской, и мое сердце и ум встрепенутся, и меня озарит этим светом, который здесь, вблизи, слишком ослепляет и не позволяет насладиться собой.
Но какое глубокое и дивное волнение, когда я наконец во внезапном наитии вижу, понимаю и чувствую шедевр! Единственный взгляд, щедро одаренный красотой, порядком, радостью! Неисчислимое множество ощущений зараз!
И это приобретенное однажды впечатление я храню: воодушевление на завтра, навсегда; вечное чудо.
Кто такие интеллектуалы эпохи Просвещения? Какую роль они сыграли в создании концепции широко распространенной в современном мире, включая Россию, либеральной модели демократии? Какое участие принимали в политической борьбе партий тори и вигов? Почему в своих трудах они обличали коррупцию высокопоставленных чиновников и парламентариев, их некомпетентность и злоупотребление служебным положением, несовершенство избирательной системы? Какие реформы предлагали для оздоровления британского общества? Обо всем этом читатель узнает из серии очерков, посвященных жизни и творчеству литераторов XVIII века Д.
Мир воображаемого присутствует во всех обществах, во все эпохи, но временами, благодаря приписываемым ему свойствам, он приобретает особое звучание. Именно этот своеобразный, играющий неизмеримо важную роль мир воображаемого окружал мужчин и женщин средневекового Запада. Невидимая реальность была для них гораздо более достоверной и осязаемой, нежели та, которую они воспринимали с помощью органов чувств; они жили, погруженные в царство воображения, стремясь постичь внутренний смысл окружающего их мира, в котором, как утверждала Церковь, были зашифрованы адресованные им послания Господа, — разумеется, если только их значение не искажал Сатана. «Долгое» Средневековье, которое, по Жаку Ле Гоффу, соприкасается с нашим временем чуть ли не вплотную, предстанет перед нами многоликим и противоречивым миром чудесного.
Книга антрополога Ольги Дренды посвящена исследованию визуальной повседневности эпохи польской «перестройки». Взяв за основу концепцию хонтологии (hauntology, от haunt – призрак и ontology – онтология), Ольга коллекционирует приметы ушедшего времени, от уличной моды до дизайна кассет из видеопроката, попутно очищая воспоминания своих респондентов как от ностальгического приукрашивания, так и от наслоений более позднего опыта, искажающих первоначальные образы. В основу книги легли интервью, записанные со свидетелями развала ПНР, а также богатый фотоархив, частично воспроизведенный в настоящем издании.
Перед Вами – сборник статей, посвящённых Русскому национальному движению – научное исследование, проведённое учёным, писателем, публицистом, социологом и политологом Александром Никитичем СЕВАСТЬЯНОВЫМ, выдвинувшимся за последние пятнадцать лет на роль главного выразителя и пропагандиста Русской национальной идеи. Для широкого круга читателей. НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ Рекомендовано для факультативного изучения студентам всех гуманитарных вузов Российской Федерации и стран СНГ.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .
Д.и.н. Владимир Рафаилович Кабо — этнограф и историк первобытного общества, первобытной культуры и религии, специалист по истории и культуре аборигенов Австралии.
Джек Керуак дал голос целому поколению в литературе, за свою короткую жизнь успел написать около 20 книг прозы и поэзии и стать самым известным и противоречивым автором своего времени. Одни клеймили его как ниспровергателя устоев, другие считали классиком современной культуры, но по его книгам учились писать все битники и хипстеры – писать не что знаешь, а что видишь, свято веря, что мир сам раскроет свою природу. Именно роман «В дороге» принес Керуаку всемирную славу и стал классикой американской литературы.
Один из лучших психологических романов Франсуазы Саган. Его основные темы – любовь, самопожертвование, эгоизм – характерны для творчества писательницы в целом.Героиня романа Натали жертвует всем ради любви, но способен ли ее избранник оценить этот порыв?.. Ведь влюбленные живут по своим законам. И подчас совершают ошибки, зная, что за них придется платить. Противостоять любви никто не может, а если и пытается, то обрекает себя на тяжкие муки.
Сергей Довлатов — один из самых популярных и читаемых русских писателей конца XX — начала XXI века. Его повести, рассказы, записные книжки переведены на множество языков, экранизированы, изучаются в школе и вузах. Удивительно смешная и одновременно пронзительно-печальная проза Довлатова давно стала классикой и роднит писателя с такими мастерами трагикомической прозы, как А. Чехов, Тэффи, А. Аверченко, М. Зощенко. Настоящее издание включает в себя ранние и поздние произведения, рассказы разных лет, сентиментальный детектив и тексты из задуманных, но так и не осуществленных книг.
Роман знаменитого японского писателя Юкио Мисимы (1925–1970) «Исповедь маски», прославивший двадцатичетырехлетнего автора и принесший ему мировую известность, во многом автобиографичен. Ключевая тема этого знаменитого произведения – тема смерти, в которой герой повествования видит «подлинную цель жизни». Мисима скрупулезно исследует собственное душевное устройство, добираясь до самой сути своего «я»… Перевод с японского Г. Чхартишвили (Б. Акунина).