Беседы о литературе: Восток - [65]

Когда Экзюпери говорит о Боге и о мире, он открывает, если можно так выразиться, христианство после христианства. Да, религиозность былых времен уходит в прошлое. Но именно в это время, когда уходят в прошлое старые ритуалы, становится ясно и другое. «Каждый отвечает за всех, – пишет Экюпери в своей книге “Военный летчик”. – Отвечает только каждый в отдельности. Только каждый в отдельности отвечает за всех… И каждый принимает на себя бремя всех грехов всех людей». Вот это чувство ответственности за всё, которое переживает писатель, не есть ли это то, что апостол Павел называет подражанием Христу? Не есть ли это воплотившаяся в реальности самой жизни христианская вера?

«Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь», – говорит Лис Маленькому принцу. Сент-Экзюпери считает, что он наследует христианству, которое уже ушло в прошлое. Но так ли это? Если вдуматься хотя бы в те тексты, которые я только что привел, то ясным становится другое: перед нами не наследник христианства, перед нами христианин, который заговорил о Боге на новом языке – на языке военного летчика.

«Какое воспоминание – эта ночь, подобная собору… Душа человека, раскрывающая свои стрельчатые своды и шпили… И мы – караван паломников, бредущих по черной, иссохшей, усыпанной звездами земле».

Мир прекрасен красотою готического собора, считает Экзюпери, но только в том случае, если в этом мире живет и трудится человек, если этот мир не пуст. «Фермер молча режет хлеб. Дневные заботы придали ему суровую, благородную важность. И, словно совершая священный обряд, он делит этот хлеб, быть может, в последний раз. А я думаю об окрестных полях, которые взрастили зерно для этого хлеба. <…> Пшеница – это нечто большее, чем телесная пища. Питать человека не то, что откармливать скотину. Хлеб выполняет столько назначений! Хлеб стал для нас средством единения людей, потому что люди преломляют его за общей трапезой. Хлеб стал для нас символом величия труда, потому что добывается он в поте лица. Хлеб стал для нас непременным спутником сострадания, потому что его раздают в годину бедствий. Вкус разделенного хлеба не сравним ни с чем. <…> Ведь хлеб – это то же, что масло в светильнике. Он также претворяется в свет».

Хлеб, свет, масло в светильнике, вкус разделенного хлеба… Но это же Тайная Вечеря! Именно о Тайной Вечери Христовой говорит здесь Экзюпери.

Да, все-таки перед нами не человек, живущий после христианства, а настоящий христианин. «Подлинная любовь к ближнему, – пишет Экзюпери, – будучи служением Человеку, а не отдельной личности, повелевала нам бороться с личностью, чтобы возвеличить в ней Человека. Так мы потеряли Человека». Мы потеряли человека, считает Экзюпери, по той причине, что мы хотели любить не конкретного человека, а весь человеческий род сразу. И осчастливить не конкретного человека, а весь человеческий род в одно мгновение. «А потеряв Человека, – говорит Экюпери, – мы лишили тепла то самое братство, которое проповедовала наша духовная культура, потому что братьями можно быть только в чем-то и нельзя быть братьями вообще. Делиться с кем-то еще не значит быть ему братом. Братство возникает только в самопожертвовании. Оно возникает в общем даре чему-то более великому, чем мы сами. Но, подменив этот корень всякого истинного бытия бесплодным измельчанием, мы свели наше братство просто к взаимной терпимости».

Мне кажется, так серьезно сказать о том, чтó мы потеряли, может только человек, который верит и любит, только человек, который действительно умеет оставаться с миром один на один, как в Псалмах – древний псалмопевец.

«Когда мы осмыслим свою роль на земле, пусть самую скромную и незаметную, тогда лишь мы будем счастливы. Тогда лишь мы сможем жить и умирать спокойно, ибо то, что дает смысл жизни, дает смысл и смерти. <…> Однажды мне случилось стоять с тремя крестьянами, – пишет Экзюпери дальше, – у смертного ложа их матери. Это было горько, что говорить. Вторично рвалась пуповина. Вторично развязывался узел, соединявший поколение с поколением. Сыновьям вдруг стало одиноко, они себе показались неумелыми, беспомощными, больше не было того стола, за которым в праздник сходилась вся семья, того магнита, который их всех притягивал. А я видел, что здесь не только рвутся связующие нити, но и вторично дается жизнь. Ибо каждый из сыновей в свой черед станет главою рода, патриархом, вокруг которого будет собираться семья, а когда настанет срок, и он в свой черед передаст бразды правления детишкам, что играют сейчас во дворе. Я смотрел на мать, на старую крестьянку с лицом спокойным и суровым, на ее плотно сжатые губы – не лицо, а маска, высеченная из камня. И в нем я узнавал черты сыновей. Их лица – слепок с этой маски. <…> Да, это горько, но так просто и естественно – мерная поступь рода: оставляя на пути одну за другой бренные оболочки поседелых тружеников, постоянно обновляясь, движется он к неведомой истине. Вот почему в тот вечер в похоронном звоне, плывшем над деревушкой, мне слышалась не скорбь, а затаенная радость. Колокол, что славил одним и тем же звоном похороны и крестины, вновь возвещал о смене поколений. И тихой умиротворенностью наполняла душу эта песнь во славу обручения старой труженицы с землей».