Беседы о литературе: Восток - [37]

Итак, есть в искусстве этот момент, который Герман Гессе (или его герой Йозеф Кнехт) называет радостью узнавания. Для каждого из нас эта частная ассоциация при радости узнавания становится чем-то непременным. О ней можно рассказать, но передать ее другому невозможно. Есть какие-то вещи, которые надо открыть самому, которые остаются для нас нашей личной истиной.

Герои Германа Гессе читают книги, изучают древнюю поэзию, занимаются музыкой, переписывают старые нотные рукописи, исполняют их и анализируют. Они погружены в искусство и культуру далеких уже теперь для них эпох, но творчество как таковое им чуждо. Они погружаются в прошлое, сливаются с ним, но ничего нового не создают.

Эпоху, о которой говорит Герман Гессе, можно назвать эпохой, которая начинается после истории. Один из критиков Касталии, внутри романа, говорит Йозефу Кнехту: «Доказательством бессмыслицы всего нашего духовного образования и отношения к жизни является наше сознательное бесплодие. Например, вы анализируете <…> законы, стили и технику всех музыкальных эпох, а сами не создаете никакой новой музыки. Вы читаете и толкуете Пиндара и Гёте <…> и стыдитесь сами сочинять стихи». Вот она, история после истории, культура в тот момент, когда культура уже кончилась. Культура, в которой творчество отсутствует как таковое. Культура, в которую можно погружаться, которой можно наслаждаться, но которая никогда не подарит миру ничего нового.

Это одно из уязвимых мест в тех идеях, которые исповедует Касталия. Есть еще одно уязвимое место, о котором говорит Йозефу его друг, монах-бенедиктинец из монастыря, где Кнехт одно время жил. «Вы полагаете, – спрашивает его Йозеф, – что нам недостает теологической основы?» И монах на это отвечает: «Да что там, о теологии мы уж лучше помолчим, вы далеки от нее. Неплохо было бы вам обзавестись фундаментом попроще, антропологическим, например, – жизненным учением и жизненными знаниями о человеке. Нет, не знаете вы человека, не знаете ни в его скотстве, ни в его богоподобии. Вы знаете только касталийца, особый вид, искусственно выведенный опытный экземпляр».

Итак, в той жизни, которая создается в Касталии, есть музыка Шютца и Телемана, Рамо и Куперена, есть древняя и средневековая поэзия, есть многое другое, но нет живого человека и знания о живой человеческой личности с ее духовной борьбой, поисками и ошибками, с трагическими тупиками и мучительными поисками выходов из этих тупиков. Всего этого – а именно это, в конце концов, составляет человеческую личность – метаний и отчаяния, выхода из этого отчаяния и новых поисков, открытий и озарений, испытаний, которые выпадают на долю грешника, открывающего вдруг свою греховность; испытаний, которые выпадают на долю человека, идущего по жизни, когда рассыпаются его мечты, когда изменяется его жизнь, когда уходят его близкие, когда он остается сначала без дедов, потом без родителей – вот этого ничего не знает «искусственно выведенный опытный экземпляр» касталийца. Жизнь, в которой отсутствует живой человек, – вот в чем упрекает Кнехта отец Иаков.

Есть в рассказе о бенедиктинском монастыре еще один текст об этом монахе. Он «в придачу к своей солидной учености был не только мудрым созерцателем, но и деятельным созидателем; он использовал место, на которое его поставила судьба, не для того, чтобы услаждаться уютом созерцательного существования, но отворил свою ученую келью всем ветрам мира и открыл свое сердце бедам и чаяниям своей эпохи. Он сам был участник событий своего времени, он нес свою долю вины и ответственности за них». И дальше: «Он не только трудился над обозрением, упорядочиванием, осмыслением давно минувшего, он имел дело не только с идеями, но и преодолевал строптивое сопротивление материи и людей». Итак, отец Иаков открыл свою ученую келью всем ветрам мира и открыл свое сердце бедам и чаяниям своей эпохи. Он чувствовал себя ответственным за эпоху, и это отличало его, говорит Герман Гессе, от касталийцев, которые жили вне какой бы то ни было эпохи.

Наступает момент, когда Йозеф Кнехт, достигший в Касталии очень больших высот, то ли под влиянием отца Иакова, то ли не без его влияния, но сам, как живой человек, открывает для себя нечто новое по сравнению с касталийским миром. Открывает – и принимает трудное решение: покинуть Касталию. Своим собратьям по ордену он пишет: «Для нас семнадцатое столетие есть эпоха Декарта, Паскаля, Фробергера, Шютца, а не Кромвеля или же Людовика XIV. …Причина нашего нерасположения к всемирной истории кроется в нашем традиционном… недоверии к определенному методу рассмотрения и интерпретации исторических фактов…» Мы не любим истории. Мы смотрим на историю, как «древнехристианский аскет и пустынник взирал на театр мирской суеты». И забываем при этом, что сами мы – тоже часть истории. «Мы сами – история, и мы ответственны за всемирную историю в целом и за наше положение в ней. Вот этого сознания ответственности нам очень недостает».

Именно по той причине, что в Касталии человек оказывается изолированным от реальности, от истории, от ветров эпохи, в конце концов – изолированным от всего нового, Кнехт решает покинуть эту живописную страну, которая живет под музыку Шютца и Куперена.