Беседы о литературе: Восток - [36]

Республика интеллектуалов Касталия где-то в гористой местности: то ли в Швейцарии, то ли на юге Германии, – вот тема этого романа. По своему устройству жизнь в этой республике чуть-чуть напоминает монастырь. Аскетизм, чистота в жизни и мыслях, интеллектуальные поиски, библиотеки, музицирование, – и всё это вместе превращается в особое действо, в особый образ жизни и мыслей, который называется словом ludus, то есть игра. Старинная музыка – это одна из основных составляющих в той игре, о которой рассказывает роман Гессе, в том особом интеллектуальном мире, который рисует нам швейцарский писатель. Это музыка Шютца и Скарлатти, Куперена и Телемана, Баха… И, наверное, на имени Баха надо остановиться, потому что из позднейших композиторов упоминаются только Моцарт и Шуберт, причем последний – всего один раз.

Итак, старинная музыка, музыкальные инструменты прошлого, над воспроизведением, воссозданием, реконструкцией которых трудятся герои романа (напоминаю, что действие его происходит в XXI веке). Старинная музыка и старинные музыкальные инструменты: клавикорды, клавесины, скрипки… Музыка воспринимается как-то в связи с математикой, а от музыки и математики неотделимой оказывается филология. Мир Касталии – это мир погруженности в чистый (в нравственном смысле) интеллектуализм. Чистый, прозрачный, аскетический, но – интеллектуализм. Вот, наверное, именно эта атмосфера увлекла советского читателя «Игры в бисер». Напоминаю, книга появилась в свет в достаточно мрачную эпоху – осенью 1969 года, то есть в то время, когда после вторжения советских войск в Чехословакию атмосфера в Москве и по всей стране сгущалась буквально с каждым месяцем и становилась всё более мрачной и неприятной. Уход в чистый интеллектуализм был своеобразным выходом из той ситуации, в которой мы тогда жили.

Герои Гессе ищут своего пути в мире знаний, нотных рукописей, поэтических текстов, картин старинных мастеров… «Ах… если бы существовало некое учение, – восклицает в молодости главный герой романа, – нечто, во что можно было бы верить! Кругом только одни противоречия, всё разбегается в разные стороны, нигде нет ничего определенного. Всё можно истолковать так, а можно и наоборот. Можно толковать всемирную историю как развитие и прогресс, а можно видеть в ней только упадок и бессмыслицу. Неужели не существует истины? Неужели не существует истинного и непреложного учения?»

И отвечает ему на это восклицание старый магистр музыки: «Истина существует… Но “учения”, которого жаждешь ты, абсолютного, совершенного, единственного, умудряющего учения, не существует. Да и не следует тебе мечтать о совершенном учении, друг мой. Стремись к совершенствованию самого себя. Божественное в тебе, а не в понятиях и книгах. Истина должна быть пережита, а не преподана». Об этом говорится буквально на одной из первых страниц. Затем делается следующий, очень жесткий вывод в одной из рукописей главного героя, ибо в тексте романа хроника перемешана с рукописями самого героя, его учеников, с позднейшими записями о том, чтó было в его эпоху. Повторяю, что одного лица, от имени которого написан роман, здесь нет.

Итак, в одной из своих рукописей Йозеф Кнехт рассуждает: «Если бы мне предстояло познакомить учеников с Гомером или греческими трагиками, я не пытался бы внушить им понимание поэзии как формы божественного, а все свои усилия направил бы на раскрытие им поэзии через достоверные знания ее языковых и метрических средств. Дело учителя и ученого – изучать эти средства, хранить традиции и чистоту методов, а вовсе не возбуждать и ускорять те, уже не могущие быть выраженными, переживания, которые доступны только избранным или – что зачастую то же самое – страдальцам и жертвам».

Итак, здесь декларируется чистая наука, которая руководствуется методами, близкими к математическим. Филология, которую проповедует Кнехт, в высшей степени похожа на математику. Всё, что связано с интуицией, здесь он отрицает. Хотя в другом месте Гессе приводит еще один текст, который вкладывает опять-таки внутрь рукописи, оставшейся от Кнехта. «Я увидел, – пишет Йозеф Кнехт, – у своего учителя музыки старую нотную тетрадь с песнями Франца Шуберта, которая чрезвычайно меня заинтересовала. Как-то, дожидаясь начала урока, я перелистывал ее, и в ответ на мою просьбу учитель разрешил мне взять на несколько дней ноты. В часы досуга я испытывал блаженство первооткрывателя, ибо до этого никогда еще не слыхал Шуберта и теперь был всецело им захвачен. И вот, то ли в день нашего похода за бузиной, то ли на следующий, я вдруг натолкнулся на “Весенние надежды” Шуберта. Первые же аккорды аккомпанемента ошеломили меня радостью узнавания: они словно пахли, как пахла срезанная ветка бузины, так же горьковато-сладко, так же сильно и всепобеждающе, как сама ранняя весна! С этого часа для меня ассоциация: ранняя весна – запах бузины – шубертовский аккорд – есть величина постоянная и абсолютно достоверная. Стоит мне взять тот аккорд, как я немедленно и непременно слышу терпкий запах бузины, а то и другое означает для меня раннюю весну. В этой частной ассоциации я обрел нечто прекрасное, чего я ни за какие блага не отдам. Однако сама ассоциация, непременная вспышка двух чувственных переживаний при мысли “ранняя весна” – это мое частное дело. Разумеется, я могу рассказать об этом другим, как рассказал только что вам, но передать ее вам я не в силах».