Беседы о литературе: Восток - [164]

И добрый хлеб, что в печь для нас садится…

Не знаю, о чем думал поэт, когда писал эти строки; думал ли он о таинстве Евхаристии, вспоминая о вине и хлебе, или нет. Но ясно, что за этими словами стоит образ юга, осени, когда делают вино и когда искрится оно, молодое, еще не разлитое по бутылкам. И хлеб, который по вечерам пекут в Тбилиси. Когда у меня падает взор на эти строчки: «и добрый хлеб, что в печь для нас садится», – я всегда вспоминаю, как по вечерам в Тбилиси продают еще горячий, обжигающий ладони, прямо из печи хлеб, и его запах, и вообще всю эту атмосферу вечернего южного города, всю эту атмосферу вечернего Тбилиси…

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

В эти две строчки укладывается вся римская элегия: Проперций, Тибулл, Овидий и другие, не дошедшие до нас по своим текстам, поэты.

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами? —

восклицает дальше Гумилёв.

Что нам делать с розовой зарей, с пейзажной поэзией, с тем, чтó есть в литературе – от гомеровского «Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос»[152] до Ахматовой и Мандельштама, до Пастернака и других поэтов нашего времени? Повисает как что-то ненужное над миром розовая заря, и кажется, что действительно никому она не нужна, как не нужны никому стихи. Но стихи бессмертны. Что делать нам не просто со стихами, а именно с бессмертными стихами? – восклицает поэт. И сразу вспоминается «Памятник» Горация, и понимаешь, что в этом падшем мире, где всё подвержено тлению, где разрушаются древние храмы, где стоит в развалинах некогда великолепный Парфенон, храм Афины-девы на афинском Акрополе, где рухнули и рассыпались в прах другие великие сооружения древней архитектуры, где рушатся даже пирамиды – не случайно их упоминает Гораций в своем «Памятнике». А стихи – они бессмертны. Может быть, действительно, среди того, что сделано человеком, больше ничто не обладает такой степенью прочности, как поэзия. И при этом она, бессмертная, не нужна. Она является в нашей жизни чем-то лишним.

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать —

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти всё мимо, мимо.

Да, действительно, стихи не съешь, не выпьешь и не поцелуешь – а летит, неудержимо бежит мгновение. Сразу вспоминается Фауст с его восклицанием «Остановись, мгновенье!», и вспоминается Гораций с его «carpe diem» (хватай день, держи его, лови!), с его «fugerit invida aetas» (бежит завистливое время). Вспоминается его старший современник, другой римский поэт, Вергилий, с его «Fugit irreparabile tempus» (бежит невозвратимое время). И снова Гораций, Ода II, 14: «Eheu fugaces, Postume, Postume, labuntur anni» (увы, утекают, Постум, Постум, бегущие годы). Это та Fuga temporum (бег времен), которую в «Памятнике», уже сегодня мной упомянутом, воспел Гораций. Это тот бег времен, о котором потом вспомнит вдова Гумилёва Анна Ахматова, назвав последний свой прижизненный сборник именно так: «Бег времени». «Мгновение бежит неудержимо». Поэт оказывается свидетелем этого бегущего времени. Здесь уже что-то и от «Заблудившегося трамвая» – «Мчался он бурей темной, крылатой, он заблудился в бездне времен…»

Время бежит неудержимо. Меняются века и тысячелетия, а поэзия – такая ненужная, такая бесполезная – почему-то не умирает. Действительно, Рим эпохи Августа и даже более позднего времени до нас дошел очень плохо: одни развалины. Посмотрите на Колизей, в каком он ужасном состоянии. А стихи Горация, стихи Вергилия и Тибулла, Проперция и Овидия дошли до нас в неиспорченном виде, как будто были написаны совсем недавно, как будто не надо было их сохранять титаническими усилиями переписчиков в течение пятнадцати веков, пока наконец не было изобретено книгопечатание. Они, ненужные, – бессмертны. Они, эти стихи – может быть, то единственное из созданного человеком, чему не страшно время, что не подвластно времени.

А что говорит поэт в этом стихотворении дальше?

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Всё ж мучится таинственным желаньем…

Кто он, этот мальчик? Актеон, который, как рассказывает греческий миф, увидел, как купалась богиня Артемида, и за это, превращенный богиней в оленя, был растерзан своими собственными собаками? Или Тиресий, который оказался, будучи еще мальчиком, свидетелем купания Афины? Богиня его ослепила, но по просьбе его матери, не имея возможности вернуть отнятое ею самой у него зрение, наградила его другим даром – внутренним зрением. Так рассказывает другой греческий миф, сохраненный в Гимнах поэта Каллимаха. Итак, кто же этот мальчик, которого вспомнил Гумилёв: Актеон? или Тиресий? или просто герой бунинских новелл? Не знаю. И, наверное, не в этом дело. А в чем? Давайте прочитаем последнее четверостишие, тогда, быть может, поймем.

Так век за веком – скоро ли, Господь? —

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

Ясно, что шестое чувство, которого нам так не хватает, шестое чувство, которое так мучительно пытается разглядеть в своей природе человечество, – это чувство Бога. Чувство, которое рождает в человеке особенное дерзновение. Чувство, которое ни с каким другим сравнить нельзя. Как слух не может заменить зрение и зрение не может заменить обоняние, так и чувство Бога нельзя заменить ни одним из пяти других чувств. Это самое шестое чувство, о котором вдруг неожиданно в конце своего стихотворения заговорил Гумилёв.