Беседы о литературе: Восток - [162]

Этот этап в истории нашей духовности, который очень хорошо изобразил в своей второй, или «драматической», Симфонии Андрей Белый, наверное, был неизбежен. Важно было только быстрее из него выйти, а выход, увы, состоялся только после революции.

Мне кажется, что ритуализм был присущ нашей Церкви со времен крещения Руси. Многие святые Средних веков признавали, что на Руси очень развито обрядоверие, незнание Евангелия. Да и перед принятием христианства наших послов в Константинополе прельстил именно обряд.

Да, есть в летописи это место, где рассказывается о том, что послы князя Владимира выбрали православную веру, именно пораженные обрядом и его пышностью. Но современные исследователи русских летописей говорят, что это повествование позднейшего происхождения, что это попытка задним числом объяснить те мотивы, по которым была выбрана православная вера послами князя Владимира. Значит, этот рассказ свидетельствует не о психологии князя Владимира и его окружения, а о психологии писателей позднейших поколений, которым надо было найти сильный аргумент для того, чтобы объяснить, почему их предки стали православными. И самым сильным им казался вот этот аргумент – пышность ритуала. Но несмотря на то, что тяга к ритуализму, лишенному внутреннего содержания, действительно всегда присутствовала на Руси, и всегда по этому поводу высказывали свое огорчение и боль наши великие святые и старцы, как правильно Вы об этом сказали, было и что-то другое. И это другое для меня выражено вот в том деревянном потире преподобного Сергия, на котором он совершал Божественную литургию.

Но ведь ритуал, обряд, культура пропитаны Евангелием, они объединяют людей. Дормидонт Иванович, возможно, стал таким в результате своей личной эволюции, и проблема здесь совсем, может быть, не в ритуале, на который, как мне кажется, Вы нападаете несправедливо.

Я не нападаю на ритуал. Я только говорю о том, что происходит что-то очень опасное, а зачастую и непоправимое, когда ритуал отрывается от содержания, когда ритуал превращается в самоцель, когда ритуал оказывается чем-то давящим и поглощающим это содержание. Задача ритуала заключается в том, чтобы содержание высветить, показать людям, а не скрыть его.

На меня большое впечатление произвела фраза в одной книге, написанной в двадцатых годах. Ее автор рассказывает о солдате, который хвастался тем, сколько он совершил жестоких убийств во время войны, хвастался своей жестокостью. И тогда автор этой книги воскликнул: «Так что ж, ты Евангелия не читал?» И ответил на это бедный солдатик: «Нет, мы его не читали. Мы только крышку его целовали». Вот о чем я говорю. Не о губительности ритуала как такового, а о том, как страшно, когда ритуал превращается в самоцель. Мне думается, что наша задача заключается в том, чтобы наша с вами вера была верой действенной, верой, преображающей жизнь, верой, открывающей наши сердца навстречу людям; чтобы наша вера была не той, какой представлял ее себе Дормидонт Иванович; чтобы наша вера была сродни исповеданию отца Ивана Благосклонского. Повторяю, что под этим именем Андрей Белый описывает в своей Симфонии отца Алексея Мечёва.

Думается мне, что будущее православной России заключено в тех небольших храмах, которые начнут возникать повсюду, быть может, в каких-то неприспособленных для этого зданиях, как в Париже 1920-х годов храмы оборудовались в гаражах, в ангарах, в подвалах… Где только находили бесхозное здание, которое можно было за копейки купить, там русские люди устраивали свои храмы. Вот когда начнут возникать у нас такие живые общины повсюду – в брошенных гаражах и ангарах, – тогда действительно начнется евхаристическое возрождение России.

Николай Гумилёв: «Шестое чувство»

Мне хочется поговорить сегодня с вами о поэзии. Есть поэзия литургическая, как, например, каноны преподобного Иоанна Дамаскина («Воскресения день, просветимся, людие! Пасха, Господня Пасха!»), предназначенные для богослужений: для Всенощной, для Утрени или Повечерия, для Литургии. У этой поэзии есть свои законы, у этой поэзии есть своя красота. И, я думаю, многие знают, что места в литургических текстах, звучащие по-славянски как проза, по-гречески звучали именно как поэзия. По-гречески это стихи, прекрасные, великолепные. Стихи, в которых вся красота, вся сила и глубина античной греческой поэзии аккумулирована и соединена с мудростью поэзии библейской. Такова литургическая поэзия.

Есть стихи и поэмы, в которых поэты явно касаются религиозных тем. Это или парафразы, стихотворные переложения из библейских книг или отдельных библейских текстов, как например «Пророк» Пушкина, точно излагающий текст Книги пророка Исайи, последний, можно сказать, в русской поэзии перевод, пересказ библейского текста. Потому что в основном парафразы псалмов писались русскими поэтами XVIII века: Тредиаковским, Сумароковым, Ломоносовым, позднее – Державиным.

Есть поэзия богословская, как например державинская ода «Бог» – ода, в которой так глубоко говорится о религиозном чувстве, как мало где. Прошло двести лет с того времени, как Державин написал свою оду, но за это время вряд ли кто глубже выразил свой опыт боговедения, в частности, свой опыт знания о том, что такое смерть. Но и не об этой богословской поэзии сегодня хотелось бы мне с вами поговорить.