Беседы о литературе: Восток - [161]

Вот эта реакция простого человека на богослужение всегда бывает связана только с одним: с тем, что человек понимает, что прикасается к чему-то очень важному, а где оно, это важное, скрыто, – не чувствует. И поэтому радуется тому, что «намучилась», или «пропотел», или «ноги гудят», а о главном, о самом важном почему-то забывает.

Тому золотобородому интеллигенту, который прибежал к отцу Благосклонскому, повезло. Он столкнулся с любовью, которая, данная Христом этому ласковому батюшке, переливалась у него через край, как вода переливается из полной чаши. Он, старый и невинный ребенок с «морщинистым и желто-зеленым» лицом – единственный из многочисленных героев второй Симфонии, который может сказать тем, кто его окружает, чтó все-таки главное в Церкви. Сказать не словами – сказать взглядом или самой своей жизнью, сказать тем, как он живет, и тем, как он относится к людям.

А главное в Церкви – это не кадильный дым, и не золото куполов, и не открытые Царские врата, и не «таинственный дьякон». Главное в Церкви – любовь Христова, которая всё побеждает и всё преобразует.

Если бы такие люди, как отец Алексей Мечёв, о котором, безусловно, пишет здесь Андрей Белый, были услышаны в начале XX века, быть может, по-другому сложилась бы наша история. Увы, внешнее заслонило собою внутреннее. Увы, вера наша, как ни больно об этом говорить, в те годы из исповедания любви превратилась в набор ритуалов. Именно по этой причине в семнадцатом, восемнадцатом, в начале двадцатых годов XX века люди, которые прежде считались верующими, в очень большом числе так просто отказались от религии. Они отказались не от Евангелия, потому что Евангелия они просто не знали, – они отказались от ритуала, который наполняется смыслом только тогда, когда внутри него есть зерно, когда внутри него есть главное, когда внутри есть то евангельское содержание, без которого и вне которого любое богослужение, самое прекрасное, становится лишенным смысла и превращается в действо, быть может, внешне очень привлекательное, но сердцу ничего не дающее.

Молодой писатель в своем почти школьном опыте, в Симфонии, которую он писал под насмешки окружавших его друзей-студентов и приват-доцентов Московского университета, под насмешливым взором и Михаила Сергеевича Соловьёва, и своего отца, и других знакомых, сумел увидеть что-то такое, чего, быть может, писатели более опытные тогда еще не видели.

В книге Георгия Федотова я встретил слова о том, что Россия стала не страной Христа, а страной Ксеркса…

Слова о России Ксеркса или Христа взяты Георгием Петровичем Федотовым из стихотворения Владимира Соловьёва, который обращается к своей стране с вопросом, говоря:

О, Русь! в предвиденье высоком

Ты мыслью гордой занята;

Каким же хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа? [146]

Русь эпохи преподобного Сергия довольствовалась тем деревянным потиром, на котором служил Божественную литургию преподобный, теми дырявыми рясами, в которых он служил, и теми застиранными подрясниками, в которых он ходил. Русь рубежа XIX и XX веков пошла по пути украшения храмов, по пути золочения иконостасов. Но в смысле живого слова в Церкви что-то главное было утеряно. Не совсем прав Георгий Петрович Федотов, когда говорит, что людей, которые могли что-то сделать, в те времена не было. Нет, они были, как был в Симфонии у Андрея Белого отец Иван Благосклонский, как был на Маросейке в реальной Москве начала века отец Алексей Мечёв. Но люди эти почти не были в те времена услышаны. И отца Алексея услышали тоже уже в последние годы его жизни, прежде всего – после революции. Когда совершилась эта страшная беда над Россией, тогда услышан был отец Алексей Мечёв. Услышаны были и многие другие, но тогда было уже поздно. Что же касается Руси конца XIX – начала XX веков, духовная жизнь ее во многом пошла по пути внешнего, а не внутреннего; пошла не путем преподобного Сергия Радонежского, а путем золочения иконостасов.

Не кажется ли Вам, что в Католической Церкви в эпоху Андрея Белого были схожие проблемы? Люди сидели во время мессы в храмах, перебирая четки и не понимая ни слова из службы, которая звучала на латыни.

Не только одинаковые проблемы, но мне представляется, что и писал свою Симфонию Андрей Белый во многом под влиянием романов Гюисманса, которые как раз рассказывают о католическом богослужении очень много. Люди сами по себе, священник сам по себе, храм сам по себе, то есть, действительно, ритуализм в те времена господствовал не только на христианском Востоке. На Западе было то же самое. Так что это, вероятно, было связано с эпохой. Но все-таки если начало XX века – это эпоха такого вот ритуализма, который приводит к тому, что новые поколения уходят из Церкви, расстаются с христианством, то уже в двадцатые, тридцатые, сороковые годы ситуация коренным образом меняется и начинается возврат в Церковь. Начинается возврат в Церковь и на Западе, и на Руси.

Конечно, в условиях советского режима этот возврат осуществлялся тайно, этот возврат в условиях безгласия Церкви осуществлялся очень немногими. Но если мы посмотрим на то, чтó происходило в русском зарубежье, то увидим, что оно всё жило именно под знаком возврата в церковные стены, возврата туда, где теперь уже люди – и в Париже, и в Лондоне, и в других городах Западной Европы и Америки – находили не золоченые иконостасы и не кадильный дым. Не место, где можно хорошенько пропотеть во время обедни, находили они в храмах, а Таинство Евхаристии и Таинство Слова. Об этом свидетельствуют и храм Александра Невского в Париже, и православная Америка устами отца Александра Шмемана и многих других, об этом свидетельствует и православие в Англии, и прежде всего труды и дни митрополита Антония Сурожского.