Беседы о литературе: Восток - [160]

И эти люди, которые стоят в храмах: кто – в «беленькой чистенькой церковке» отца Иоанна с серебряными главами, кто – в соседней церкви, где служил отец Дамиан, в других разных церквах, кто – в храме Христа-Спасителя, – все эти люди увлечены службой, очень благочестивы, очень преданы тому образу жизни, который ведут, но они, как и Дормидонт Иванович, думают больше о себе, чем о других. Вот, наверное, ответ на мучающий нас вопрос: что же все-таки произошло в 1917 году? Почему старая Россия рухнула так быстро? Почему она под своими развалинами раздавила миллионы человеческих жизней и не сумела сохраниться хотя бы в сердцах людей?

Боюсь, что Андрей Белый, молодой декадентский писатель, которого в те времена еще мало кто считал автором, чьи произведения имеет смысл читать, над чьими Симфониями имеет смысл задумываться; что этот студент-неудачник, с трудом окончивший естественный факультет Московского университета, кажется, увидел то, что было таким страшным, таким губительным в прежней России. Вера христианская, вера православная в течение XIX века к началу века двадцатого превратилась из той религии апостольской общины, когда, как говорится в Деяниях, у всех «было одно сердце и одна душа»[145], в религию индивидуального спасения, в религию, в которой каждый думал о себе. Дормидонт Иванович подал записку о здравии, но – самого себя. Он не вспомнил ни о покойных родителях, ни о живых родных или друзьях или хотя бы об этой кухарке Матрене. Он подумал только о себе. В церковь каждый приходил самостоятельно и уходил самостоятельно, ну, быть может, здоровался с друзьями, но не больше. Каждый приходил по своей личной духовной потребности. Община превратилась в «приход». Община перестала быть духовной семьей. И совершенно естественно, что когда община перестает быть семьей, то и Евангелие уже не воспринимается так остро, как оно воспринимается в общине, когда все, затаив дыхание, слушают евангельское слово, возглашаемое с амвона, как это было когда-то в древности, как иногда это бывает и теперь.

Вот еще один маленький фрагмент из той же Симфонии Андрея Белого:

Отец протоиерей сидел за самоваром в коричневой рясе; он обтирал пот, выступивший на воспаленном лбу, беседуя с гостем.

Его гость был ученый филолог; он был приват-доцент Московского университета.

Он был сух и поджар; непрестанно обтирал руки платком, осыпал отца протоиерея цитатами из евангелиста Иоанна.

Он смаковал каждый текст, раскрывая его священное значение.

И на его фонтан красноречия терпеливо отмалчивался отец протоиерей, откусывая сахар и чмокая губами.

Итак, Евангелие из того живого Слова Божьего, которое возглашается с амвона и которое удивительным образом отзывается в сердце каждого и превращает нас, собранных в храме, в единую семью, – превращается здесь в книгу, каждый текст которой можно «смаковать», как можно смаковать стихи какого-нибудь древнего поэта. «Интересуемся Евангелием», говорит кто-то из героев этой же второй Симфонии Андрея Белого на одной из ее страниц. Из главной книги жизни человеческой Евангелие превращается в то, чем интересуются, в то, что изучают, анализируют и смакуют.

От христианства, от православия остается ритуал, а его главное содержание куда-то уходит, остается тем людям, которых, увы, никто почти сегодня не слышит. Хотя такие люди есть, и об одном из них тоже рассказывает Андрей Белый:

В чистенькой комнатке протоиерея, отца Благосклонского, золотобородый пророк разливался в жалобах.

Сюда он прибежал бледный и растерянный, и батюшка Иван держал его холодные руки.

«Что это, батюшка, что это такое? Это не было ни сном, ни действительностью?

Сердце мое кровью обливается, и я весь горю огнем!»

Тихо склонялся белый священник над головой ужаснувшегося. Ласкал своим синим взором, взором ребенка.

Молча гладил его золотые кудри. Сердце аскета болезненно сжималось от этой старческой ласки.

А ласковый батюшка вопрошал шепотом: «Сильно ли ты любишь ее?»

И – растерянный ребенок – он поверял батюшке свои обманные грезы, как другому ребенку, старому и невинному.

На дворе была тающая слякоть, и от пасмурных туч лицо священника казалось морщинистым и желто-зеленым.

Если внимательно вчитаться в это место, то можно догадаться, кто это такой – отец Иван Благосклонский, описанный здесь Андреем Белым. Конечно же, это отец Алексей Мечёв. К нему прибежал этот бледный и растерянный интеллигент, переживающий какую-то тяжелую личную драму, и «тихо склонялся белый священник над головой ужасающегося, ласкал своим синим взором, взором ребенка, молча гладил его золотые кудри». И ласковый батюшка вопрошал шепотом… И растерянный ребенок, этот интеллигент и аскет, пророк и мыслитель, декадентский философ – «поверял батюшке свои обманные грезы, как другому ребенку, старому и невинному».

Вот оно, настоящее христианство! Вот оно, настоящее православие – это безмерная любовь отца Благосклонского, который утешает прибежавшего к нему «золотобородого пророка». Здесь, в этой маленькой комнатке, уже нет места эгоизму Дормидонта Ивановича. И, наверное, только потому Дормидонт Иванович и замкнулся в своей жизни как в капсуле, что он никогда не был у отца Ивана Благосклонского. Наверное, потому и заключалась его, Дормидонта Ивановича, религиозность только в том, чтобы как следует пропотеть во время обедни, как говорили, бывало, люди: «Была я в церкви сегодня. Ох, как намучилась! Как намучилась! Ноги гудят, гудят… Хорошо, хорошо постояла».