Беседы о литературе: Восток - [159]

А вот сейчас я иногда все-таки возвращаюсь к произведениям Андрея Белого, особенно раннего периода, особенно к тому, что он писал в юности, к тому, что он писал в начале своей творческой деятельности, в первые годы XX века, когда он еще не был никому известен, когда он был всего лишь не самым лучшим из выпускников Московского университета по естественному факультету, сыном декана, профессора Бугаева, который стеснялся своего юного сына Бориса Николаевича, ставшего декадентским поэтом и писателем Андреем Белым. (Мне довелось знать одного старика профессора с биологического факультета МГУ в эпоху моего позднего детства и ранней юности, который, посмеиваясь, говорил: «Никчемный был студент этот Бугаев Борис Николаевич».)

Белый в то время дружил с Сергеем Соловьёвым, племянником Владимира Сергеевича, бывал дома у его родителей и многократно разговаривал с Михаилом Сергеевичем Соловьёвым, младшим братом философа – интеллектуалом, переводчиком, знатоком французской литературы. Потом он напишет об этих встречах в поэме «Первое свидание»:

Михал Сергеич повернется

Ко мне из кресла цвета «бискр»;

Стекло пенснэйное проснется,

Переплеснется блеском искр…

Вот в эти юные еще годы Андрей Белый стал писать тексты, которые он называл Симфониями. Это не романы и не повести, не поэмы и не очерки; действительно, наверное, название «симфония» подходит к этим большим поэмам в прозе, поэмам, в которых иногда бывает очень хорошо схвачена реальность. Вторая Симфония, которую Белый закончил в сентябре 1901 года и назвал ее «драматической», посвящена Троицыну дню в Москве.

И сейчас, когда я ее перечитал заново, я понял, что не только в силу юности и увлеченности я с таким воодушевлением ее читал когда-то, нет; я ее читал с таким воодушевлением именно потому, что она написана прекрасно. Именно потому, что это, конечно, очень зрелое, серьезное и глубокое произведение; произведение, содержащее внутри себя чрезвычайно беглые, очень динамичные, но очень яркие очерки того, чтó представляла собой Москва начала века.

Это была Москва, озаренная майскими лучами. Это была Москва в Троицын день. <…>

Отец Иоанн служил в своем приходе.

Его беленькая, чистенькая церковка с серебряными главами приветно гудела во славу святой Троицы.

Пели «Иже херувимы». Все потели. Таинственный диакон в сияющей ризе периодически склонялся, совершая каждение.

Лучи золота врывались сквозь узкие окна и почивали на сияющих ризах; мелкий дымок фимиама мягко стлался в солнечных лучах.

Царские двери не закрывали тайн: отец Иоанн воздевал свои благословляющие руки, и атласные белые волосы были откинуты от бледного чела.

Потом низко склонялся отец Иоанн перед святым Престолом, и из его сжатых губ вырывались потоки таинственных слов.

Так замирал он неведомым символом, прерывал молитвы мечтательным вздохом.

Потом был великий выход; два ребенка, сверкая ризами, несли восковые свечи; за ними шествовал золотой диакон.

После всех тихо шел с чашей в руках отец Иоанн. Его очи блестели. Ризы сияли. Волосы сбегали снежной волной.

И склонялись церковные прихожане в лучах майского солнца.

И пока служил отец Иоанн, в соседней церкви то же делал отец Дамиан.

Служили во всех церквах; произносили те же святые слова, но разными голосами.

Священники все без исключения были в золотой парче; одни были седы, другие толсты, третьи благообразны, многие безобразны.

В Храме Спасителя служил неведомый архиерей в золотой митре.

Его посох держал церковный служка, а сам он благословлял из царских врат, перекрещивая дикирий с трикирием.

Дормидонт Иванович отстоял службу; он порядком-таки пропотел и, выходя, обтирался платком.

Его толстые пальцы сжимали пятикопеечную просфору, вынутую о здравии раба Божия Дормидонта.

У выхода его почтительно поздравил с праздником писарь Опенкин, а дома Матрена подала ему самовар.

Набожно перекрестился Дормидонт Иванович и скушал натощак просфору о здравии раба Дормидонта.

Заваривая чай, говорил кухарке: «Ну, Матрена, Бог милости прислал!»

В церкви порядком пропотел толстый столоначальник и теперь с жадностью тянул китайскую влагу.

Вот такой, действительно очень ярко написанный, очерк. Представляешь себе, когда читаешь этот текст, и Литургию, которую служит отец Иоанн, и Великий вход, и каждение, и дым кадильный, поднимающийся куда-то к куполу, и солнечные лучи, и Дормидонта Ивановича, который отстоял службу, «порядком пропотел» и, выходя, обтирался платком…

И так, в общем, на каждой странице. Этот текст во второй Симфонии Андрея Белого не исключителен, таких текстов здесь очень много. Речь идет о ритуале: о ритуале красивом, загадочном, непонятном; о ритуале, который очень привлекателен, и вместе с тем за которым иной раз ничто и не скрывается. Вот, задумываюсь я, что же это такое? Почему здесь речь идет о богослужении, об отдельных его моментах, о ризах, которые сияют, и дыме кадильном, и нет ни слова о том, для чего всё это?

И мне кажется, что Андрей Белый как писатель все-таки дает нам очень тонкий ответ. Вспомните о Дормидонте Ивановиче, который отстоял службу, «порядком-таки пропотел» (кстати говоря, на двух неполных страницах трижды упоминается этот факт из мира чисто бытовых реальностей: прихожане обливаются пóтом). Итак, Дормидонт Иванович выходит из храма, «его толстые пальцы сжимали пятикопеечную просфору, вынутую о здравии раба Божия Дормидонта». Просфора, которую он взял у свечного ящика, была вынута о здравии его самого. Не о упокоении его родителей, не о здравии кого-то из родных, из друзей, из коллег, в конце концов, по той канцелярии, в которой он служил. Нет, «вынутую о здравии раба Божия Дормидонта». Он пришел домой, «набожно перекрестился», «скушал натощак просфору о здравии раба Дормидонта». В своей религиозности он, Дормидонт Иванович, думает о самом себе. Для него не существуют другие. Для него центральной фигурой жизни является его собственная фигура.