Беседы о литературе: Восток - [143]

И дальше, добираясь до дому «паровым, только что вспаханным черноземным полем», он, автор, увидел кустик такого же репейника. «Куст “татарина” состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, всё еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он всё стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.

“Экая энергия! – подумал я. – Всё победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот всё не сдается”.

И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история, часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе».

И дальше Лев Николаевич рассказывает нам историю «Хаджи-Мурата». Напомню, что «Хаджи-Мурат» – это последнее художественное произведение Льва Толстого, своего рода завещание его, написанное как раз в ту эпоху, когда на Кавказе было спокойно, когда на Кавказе временно не было войны. Но, видимо, для нас написан «Хаджи-Мурат», для того, чтобы мы в 1996 году все-таки прочли эту повесть.

У Льва Толстого хватает любви и на русских, и на чеченцев. И о Петрухе, и о его годовалом сыне, и о его матери, и о другой родне; и о жене, отце, брате, детях брата, о пятнадцатилетнем сыне Садо, того самого Садо, у которого ночевал в Махкетах Хаджи-Мурат; и о самом Садо, и о его жене, и о дочке, и о каждом и о каждой семье русской и чеченской Толстой пишет с огромной любовью. Две семьи: семья Петрухи Авдеева и семья Садо. Две судьбы, две беды. И в ту, и в другую – и в русскую, и в чеченскую семью приходит одна и та же беда, и беда эта приходит с войной.

И Толстой спрашивает: а что же Бог? Есть очень страшное место в этой повести. Николай Павлович, император всероссийский, приходит в церковь.

«Бог через своих слуг, так же как и мирские люди, приветствовал и восхвалял Николая, и он как должное, хотя и наскучившее ему, принимал эти приветствия, восхваления. Всё это должно было так быть, потому что от него зависело благоденствие и счастье всего мира, и хотя он уставал от этого, он все-таки не отказывал миру в своем содействии. Когда в конце обедни великолепный расчесанный дьякон провозгласил “многая лета” и певчие прекрасными голосами дружно подхватили эти слова…»

Бог, с точки зрения императора, через своих слуг, так же, как и мирские люди, приветствует и восхваляет Николая. Боюсь, очень боюсь, что примерно такие же отношения с Богом установились сегодня у бывших советских, ныне российских генералов и вообще у тех, от кого зависит установление мира в Чечне. Может быть, именно в этом сердцевина беды – в том, что не они служат Богу, а думают они, что Бог служит им. При коммунистах было все-таки проще: они просто отрицали Бога. А теперь – вроде Николая: милостиво принимают Его. Может быть, действительно, в этом неприятии Бога сердцем и заключается суть беды, той беды, которую мы уже вторую сотню лет не в силах расхлебать и которая уносит жизни и русских, и чеченцев…

Итак, что же делать? Надо кончать с нашим «окамененным не-чувствием», с нашим нежеланием понять, что зла в мире очень много; с нашим желанием зажмуриться, отвернуться от зла и думать о хорошем.

Ведь у Толстого фигура Николая уравновешена не менее омерзительной фигурой Шамиля. Война всегда начинается не одной стороной, а обеими. И та статья, которую Вы цитировали, она о том, что чеченцы воюют всегда за живым щитом. И живой щит они выстраивают из беременных женщин, кстати.

Я всё это понимаю прекрасно, но все-таки мы должны понять, что одно дело – это огромная Россия, великая держава, а другое дело – это маленькая Чечня. Одно дело – Россия с ее возможностями, а другое дело – Чечня с ее возможностями. Одно дело – Россия с ее культурой и все-таки, я надеюсь, с православной верой, а другое дело – Чечня с до предела раскаленным кавказским темпераментом.

Меня зовут Никита Шангин, я архитектор, москвич. Но дело в том, что я прямой потомок того самого Хаджи-Мурата, я его праправнук. Моя бабушка была его прямой внучкой. В повести есть еще один страшный абзац, где говорится о реакции кавказцев на происшедшее событие – разрушение аула карателями. Никто не говорит о русских. О русских не говорят потому, что их воспринимают как некое запредельное зло, о котором просто говорить нельзя. Моя бабушка была первой женщиной-горянкой, получившей высшее образование, европейское воспитание и вышедшей замуж за русского, но при этом до конца жизни сохраняла приверженность, уважение и почтение к своим национальным корням. И при этом бабушка, не будучи сама православной веры, ввела меня в православный храм. Она была единственным человеком в нашей атеистической семье, от кого я впервые услышал о Боге.

Никита, то, что Вы говорите, чрезвычайно важно, и спасибо Вам за Ваш звонок. Потому что, действительно, кавказцы – это люди с такими благородными сердцами. Да, они горячие, да, у них тот раскаленный темперамент, о котором я только что вспомнил. И вы помните, наверное, дорогие мои, почему Хаджи-Мурат вернулся, почему ушедший к русским Хаджи-Мурат все-таки возвращается обратно в Ведено. Он возвращается для того, чтобы спасти свою семью. Он возвращается, потому что он не может даже представить, как сын его, любимый сын, будет ослеплен Шамилем, как будут издеваться над его матерью и над его женой. И вот, благородство кавказцев – оно таково, что если мы им протянем руку, они нам всё простят. Я же был на Кавказе еще в эпоху своей юности. Они не на русских держали обиду за депортацию 1944 года, а только на Сталина и на его окружение. Нет, к русским они не относили ту беду, в которую вверг их Сталин и его сатрапы.