Берлинская лазурь - [38]

«Твою ж мать, Миша! У меня сегодня совершенно не то настроение, чтобы в твои дурацкие игры играть! Сон этот, чертова лампа, да и вообще я планировала еще неделю никуда не выходить. И уж тем более не ломиться куда-то с завязанными глазами».

Оставив тетрадь на столе, сжала в руках записку и, негодуя, ушла варить кофе. Долго курила, глядя на просыпающийся город. Понимала: сопротивление бесполезно, и, конечно же, она поедет, и глаза, как миленькая, завяжет, и голая по улице, если надо, обязательно пройдет, или что там еще необходимо сделать по его безумному плану. Потому что совершенно невозможно просто так взять и позволить не произойти чему-то интересному. Потому что любое движение всегда полезно. Потому что худшее – дать себе одеревенеть и пустить корни, как это делали женщины в том самом рассказе и как решила не делать Эя.

«Ладно, хотя бы где это? – пробурчала Лиза, пробуждая экран телефона и вводя адрес в поисковую строку. – О, ну конечно, напротив кладбища! Скажи мне, почему я не удивлена, некромант ты херов?…Итак, что мы имеем? Я, взрослая, умная, образованная женщина, должна сегодня вечером, прервав процесс восстановления изможденного оргиями организма, наплевав на логику и здравый смысл, отправиться на окраину города и в темноте, встав напротив кладбища с завязанными глазами, ожидать дальнейших указаний. И ведь что характерно: ни я, ни этот гад ни на секунду не усомнились, что именно так я и сделаю. Браво! Так что какой уж там прыжок веры, просто лотерейный билетик, бесплатный, беспроигрышный, но, сука, жутковатый!»

Да, двадцать лет назад гораздо проще было ввязываться в авантюры. В этом она вполне отдавала себе отчет. Спать совершенно не хотелось, хотя логично было бы по максимуму подготовиться к грядущим приключениям. Тем более – неизвестно, когда и где они закончатся. Вернулась в гостиную за тетрадью, забралась обратно в постель и погрузилась в собственные юношеские фантазии. Кривизна слога резала глаз, но Лиза сразу пообещала себе обойтись без критики. В конце концов, это все же студенческие записульки начинающего, а не высокая литература. И никто их никогда не видел, кроме Миши и ее самой. И не увидит, если она не решит обратное. А она вряд ли решит, слишком уж наивно, слишком возвышенно, идеализировано и буквально. Черное – черным, белое – белым. Такие плохие мужчины-завоеватели и такие несчастные безвольные женщины. Да, радикальным феминисткам действительно понравилось бы. Разобрали бы на цитаты, сделали гимном отречения от природного функционала, не задумываясь, казнили бы всех инакомыслящих, невзирая на истинные желания тех, кого они придумали спасать. И, уж конечно, не учитывая, что у спасенных при том социальном и физическом устройстве совершенно не было иных вариантов. Мужчины не могли рожать детей и самостоятельно добывать еду, женщины не обладали свободой перемещения и от природы не могли быть воинами. Зато создавали сады, дающие возможность выжить их необычной цивилизации, которую, кстати, защищали те самые злодейские мужчины. Конечно, люди не деревья и в нашей расе нет столь существенного гендерного различия, но и это не повод вырубать на корню все, что вполне успешно всходит и цветет. Женщина, решившая посвятить себя семье, не всегда глупая курица. А обилие женщин-завоевательниц – не всегда благо. Давать жизнь и продолжать род – тоже нехилая задача. Просто неплохо иметь выбор. И совершенно не обязательно пускать корни там, где тебе не хочется их пускать. Или тогда.

На этой мысли она снова заснула. И, конечно, ей снова приснилась Эя. Она водила ее по саду своей семьи и знакомила со своим родом.

– Это моя младшая сестра, она родила и осела лишь в прошлом году, поэтому выглядит почти как девушка, присевшая на возвышение. Только приглядевшись, понимаешь, что с этой возвышенности ей уже никогда не встать.

Лиза подошла поближе и увидела, что от ступней и щиколоток Эйиной сестры отходят корневые отростки, довольно тонкие – казалось бы, дерни ногой да и вырви, но по ним, как по венам, поднимаются снизу еле заметные голубые потоки. В этот момент к ней подбежал и вскарабкался на колени почти совсем человеческий малыш. От здешних его отличала только некоторая угловатость и чрезмерная для этого возраста подвижность. Он ловко добрался до ее груди и припал губами к соску. А она обняла его и улыбнулась той самой благостной улыбкой Мадонны, что увековечена на множестве изображений. Она совершенно не выглядела несчастной, и, казалось, обездвиженность ее ни капли не заботит. Через пару минут малыш сполз и потопал по своим делам, а она подняла голову и с наслаждением подставила лицо лучам солнца.

– А это старшая, ее ребенку сейчас семь, он ест уже гораздо больше, и ей приходится получать огромное количество соков из земли.

Эя указала на существо, похожее на раскидистую иву, ствол которой напоминал красивую пышную фигуру молодой женщины. По фактуре он был чем-то средним между гладким деревом и слегка морщинистой кожей. Лицо было почти не тронуто одеревенением, но никаких эмоций оно уже не выражало, застыв в состоянии, со стороны похожем на сильное наркотическое опьянение. Улыбка казалась неестественно блаженной, глаза прикрыты, рот приоткрыт, подбородок чуть вздернут в порыве немого экстаза, а из тонких веточек-волос вырываются и густо свешиваются вниз молодые зеленые побеги. От нее исходило абсолютное спокойствие и безмятежность, но Лизе стало немного не по себе.